78 
Как-то я довольно поздно выходил из здания парламента и случайно затесался в компанию депутатов, покидавших его в то же самое время. Внезапно моего плеча коснулось что-то легкое — перчатка или носовой платок. Я повернулся и увидел совсем близко человека заметно выше себя. В ярком свете фонаря не узнать его было невозможно. Никому другому не могли принадлежать этот плащ со стоячим воротником, плотно запахнутый на худощавой фигуре, черный шелковый платок, много раз обернутый вокруг горла, шляпа с широкими полями, низко надвинутая на глаза, — явные свидетельства подозрительности и нежелания быть на виду.
— Холодный вечер, Тауншенд, — заметил мой друг, когда мы обменялись товарищескими рукопожатиями через перчатки.
— Чертовски холодный, милорд, но у вас же карета? Вы не собираетесь идти пешком?
— Собираюсь. Дождя нет. Дайте мне руку, чтобы я на нее оперся. Эти поздние парламентские заседания когда-нибудь меня доконают.
Дрожащий от холода лорд оперся на мою руку. Мы сошли по ступеням и двинулись прочь от Парламент-стрит.
— Вам понравилось, как наш друг баронет выступает на сессиях? — спросил он, имея в виду вышеупомянутого джентльмена.
— О да, милорд. Хотя его пыл, как всегда, немного чрезмерен. Скажите, вы в последнее время виделись с ним частным образом?
— Нет, он с самого возвращения из Парижа все время при ангрийском дворе. Но ведь вы, Тауншенд, конечно, состоите с ним в переписке?
— Только не я. И впрямь, полковник весьма переменчив в своей дружбе. У него нет вашего постоянства, мой дорогой лорд.
— Ах, Тауншенд! Мы с вами знаем друг друга как облупленных. И все же мне казалось, что третьего дня Перси, заметив вас в кулуарах, направился в вашу сторону.
— Совершенно верно. Направился в мою сторону и прошел мимо — так близко от меня, что я не удержался и вытащил тонкий батистовый платочек, соблазнительно торчащий из его кармана, — надо думать, подарок некой парижской прелестницы, поскольку в углу черными волосами вышита дворянская корона и под ней имя Агата.
— Pathétique! [33]И что, Тауншенд, он правда ничего вам не сказал?
— Ни слова, хотя мы встретились впервые за три месяца.
— И вы весьма опечалены его вероломством?
— Au désespoir, [34]— ответил я, указывая пальцем на сердце. И мы с виконтом выразили наше общее горе тихим одновременным смехом.
— И что же, — спросил Макара, — что же, дорогой Тауншенд, изгнало ваш милый образ из его груди?
— Ах, — ответил я. — То мысли, что дышат, и звуки, что жгут. Сэр Уильям последние месяцы жил в таких краях, где пряные южные ароматы внушают чувства, которые сильнее дружбы.
— Вы становитесь поэтичным, Тауншенд. Так вы считаете, что наш друг, с виду такой холодный, все же не вполне свободен от искушений?
— А как считает ваша милость?
— Не знаю. Он такой философ.
— Ваша милость судит по собственной незапятнанной белизне. Вы столь целомудренны, что полагаете такими и других.
— Хотите понюшку, Тауншенд?
— Премного благодарен, милорд. Так вот: думаю, в этом вопросе вы излишне добры к людям. Баронет чрезвычайно хитер и ловок. Я не сомневаюсь, что в последней дипломатической поездке он сумел сочетать дело и удовольствия.
— При мне на такое уже намекали, — ответил Макара.
— Кто?
— Лицо, которому в таких вопросах можно полностью доверять, — наш достойнейший друг граф. Я встретился с ним третьего дня на званом обеде. Он сидел между леди Стюартвилл и Джорджиной Гренвилл и разговаривал очень тихо — ни дать ни взять воркующий голубок. Они беседовали о сэре Уильяме и некоей маркизе де Фронквиль — теперь я припоминаю, что ее имя Агата. Еще я различил слово «дуэль». Вы думаете, полковник дрался?
— Весьма вероятно. Впрочем, мы уже у вашего дома. До свиданья. Кланяйтесь от меня Луизе, когда ее увидите.
— Непременно. Всего доброго.
Я повернулся, чтобы идти, но тут его милость, уже взявшись за ручку звонка, окликнул меня:
— Тауншенд! Не желаете завтра заглянуть ко мне на чашечку чаю? Если хотите, я приглашу нашу общую знакомую.
— С удовольствием. Буду у вас точно в восемь.
Его милость позвонил, и дверь отворилась. Я пошел прочь.
78 
