Особенно,... 
40 
— О нет, Кристиан, никогда!
— Я ведь тоже не все тебе рассказал. Моя мать была парижской проституткой, она больше десяти лет прожила в борделе: именно там я и появился на свет. И я тоже жил в борделе, не уходил, потому что, как мне казалось, не мог ее оставить, хотя на самом деле просто оттого, что не знал и боялся другой жизни. Вот ты не испугалась и уехала.
— Я тоже испугалась, — тихо сказала Мари.
— Знаю. Ты боялась, что я возьму тебя в плен. Но не будем об этом. — И продолжил: — Та жизнь была мне отвратительна. Ты не поверишь, но я не помню своего лица, и за прошедшие семь лет я, должно быть, сильно изменился, но… Когда-то про меня говорили «хорошенький мальчик». Так вот, те мужчины, которые уже устали от женщин и считали, что изведали еще не все доступные человеку пороки, случалось, подходили ко мне и предлагали вступить в близкие отношения. Они обещали мне деньги, много больше, чем заплатили бы моей матери, и если бы я соглашался, то к нынешним временам, наверное, уже ел бы и спал на золоте. Или, напротив, валялся в самой ужасной грязи. От неба до земли не такое уж большое расстояние, как кажется, если речь идет о человеческой алчности, равно как и… о человеческой нравственности. Только я никогда не понимал, как можно безумно желать денег, одних только денег, и думать, что они могут все! Желать, не имея ничего за душой… в душе! С чем такие люди приходят к Богу? Что они ему предъявляют — горсть золотых монет?
— Я знала все о тебе, — призналась Мари.
— Мать рассказала?
— Да. И мне все равно — так было тогда, а теперь тем более. — Потом предложила: — Давай искупаемся?
Кристиан улыбнулся:
— Я не умею плавать. Не умею чувствовать себя свободным от земного притяжения.
— Я тебя научу.
Она помогла ему спуститься по крутой тропинке и остановилась. Темные тени, белые скалы и высоко кружащиеся в небе птицы. Берег, ощерившийся острыми камнями, и белая песчаная отмель, точно мягко сияющая жемчужина в синей оправе волн. Они разделись и вошли в теплую и тихую воду.
— Ты согласен прожить здесь всю жизнь? — спросила она, когда они, искупавшись, вернулись на берег.
— С тобой — да.
— И я тоже.
…За обедом (Мари твердо решила, что после поездки к сестре и по возвращении возьмет все хозяйственные заботы на себя) Кристиан был странно задумчив и молчалив. Мари заметила, что он то и дело морщится, словно от боли, и непроизвольно подносит пальцы к вискам. Потом он прилег и так лежал до вечера. А вечером, когда они вышли во двор под синие, пронзительно мерцающие в небе звезды и Мари несмело задала вопрос о его здоровье, Кристиан ответил:
— Просто судьба жестока, она бесстрастно оценивает и взвешивает наши желания и мечты и, случается, принимает… не то решение.
— Тебе стало хуже, — упавшим голосом прошептала Мари.
— Если быть честным до конца — да. С некоторых пор меня мучают головные боли, такие сильные, что иногда мне кажется, будто внутри вместо мозга — раскаленные угли. Я не могу спать, и эта вечная слабость… Когда ты внезапно вернулась, мне стало лучше, а теперь опять… Только не говори матери! Это сведет ее с ума!
— Не скажу. И я буду рядом с тобой, только мне нужно съездить к сестре. Кора, наверное, волнуется. И еще я хочу договориться о присмотре за Талассой.
…Неожиданно пошли дожди, и Кристиан слег. Он лежал целый день, безучастный и бледный, а по ночам едва сдерживал стоны — уже не страсти, а боли. Потом, когда погода снова наладилась, ему стало немного лучше, и Мари смогла съездить к сестре.
Мари поведала Корали обо всем, что случилось за эти дни, и тут же с пронзительной ясностью поняла, что ничто не сложится так, как мечталось, — Кристиан умирает.
Когда она вернулась, он уже впал в забытье. Шанталь тихо плакала, стоя на коленях возле постели сына, тогда как глаза Мари были сухи.
Она рассказала женщине про Пьера Шатле.
— Две тысячи франков, о боже! Да где же я их возьму! — прошептала та. — Да еще ехать в Париж! Зимой я привозила доктора с материка, и он сказал, что все бесполезно, тут ничем не поможешь, Кристиан обречен.
А Мари хладнокровно размышляла. Она принялась считать. Две тысячи франков. Допустим, по пять за визит. Как сказал Пьер Шатле: «Больше пяти франков я еще никому не давал». Четыреста раз. По одному разу в день — больше года. Если по два — срок сокращается наполовину. Но и это — долго. Ecли по пять-шесть… Нет, больше не выдержать.
40 
