43 
– И ты уехал.
Он кивнул:
– И никогда не жалел об этом. Бабушка всегда знала, что Денвер был крысой, и никогда особо не верила в здравомыслие Джеки, поэтому оставила прииск мне. Так я оказался на западе. Чтобы самоутвердиться.
Ирония заключалась в том, что, самоутверждаясь, Джекс едва не уничтожил компанию Руби. Если бы ее прииск разорился, магазин и мастерская долго бы не протянули.
В данный момент, конечно, не стоило об этом упоминать.
– Ты никогда не навещал его?
Выражение его лица сказало ей все, прежде чем он успел открыть рот.
– Я не хочу иметь с ним ничего общего, – наконец произнес он.
Она накрыла ладонью его руку:
– Я слышала, он собирается подать апелляцию.
– Да, пресса постоянно мне напоминает об этом. – Он презрительно фыркнул. – Эти стервятники не привыкли оставаться без добычи.
– Может, тебе стоит поговорить с ними? Или с отцом? Чтобы освободиться от груза прошлого?
Джекс уставился на жену так, словно она предложила устроить его отцу побег из тюрьмы.
– Последние десять лет я пытался забыть о его существовании. За каким чертом мне с ним видеться?
Она заметила тени, залегшие под его глазами, искривленные от боли губы и пожалела на мгновение, что полезла не в свое дело. Но их близость перестала быть исключительно физической, и Джекс должен был ей открыться.
– Но он ведь твой отец. У вас же были прекрасные отношения до того, как его арестовали. – Руби глубоко вдохнула и продолжила: – И ваша встреча могла бы помочь тебе избавиться от гнева, который разрушает тебя изнутри.
– Ты ничего обо мне не знаешь, – ответил он бесцветным тоном, глядя в одну точку над ее правым плечом.
– Нет, я знаю, – возразила она, переплетая свои пальцы с его. – Ты потрясающий мужчина и не должен позволять прошлому мучить тебя. Может, если поговорить с ним…
– Нет. – Джекс встал и направился к двери.
У Руби возникло ощущение, что с каждым его шагом пропасть между ними увеличивается.
Она сделала единственное, что могла сделать любящая женщина. Она пошла за ним.
Джекс встал под струю душа, желая, чтобы горячая вода смыла гнев, горечь и сожаления, разъедающие его душу.
Он жалел о том, что не сказал отцу все, что о нем думает, много лет назад; жалел, что не нанял частного детектива, чтобы найти мать; жалел, что поведал свою историю Руби.
Романтические получились выходные, ничего не скажешь.
Сам виноват.
Что Джекс ненавидел больше, чем мысли об отце, так это жалость. Жалость, которую он увидел в глазах Руби.
Он хлопнул рукой по стене, испытывая острое желание разбить кулаки в кровь.
Это, конечно, вряд ли бы помогло. Он уже протоптал дорогу к забвению почти десять лет назад. Сначала это были женщины и алкоголь. Потом он нашел новый способ забыть о своем унижении – заработать миллионы, которые его отец не смог бы украсть.
Не то чтобы он пил не просыхая или использовал женщин, но первые полгода после того, как Денвера посадили и мир бизнеса повернулся к нему спиной, он топил свою печаль в вечеринках, которым позавидовал бы и его отец.
Пока не получил в наследство прииск и не уехал.
Джекс не был в Мельбурне десять лет, не желая встречаться с призраками прошлого. И вот, ради своей удивительной жены он был готов остаться здесь навсегда.
О чем он только думал?
Пара нежных рук обхватила его за талию, и Руби прижалась к его спине. Они молча стояли под льющимися каскадами воды.
И он понял. Понял, почему принял это безумное решение, почему впервые впустил женщину в свое сердце, понял, почему это стоило риска вновь испытать боль и разочарование.
Руби Сиборн, с ее солнечной улыбкой, заразительным смехом и поразительным жизнелюбием, заполнявшая светом самое темное и унылое помещение, была той женщиной, ради которой стоило рискнуть.
Он повернулся к ней, подыскивая подходящие слова, чтобы объяснить ей свое поведение. Она приложила палец к его губам, призывая к молчанию. Ее глаза были красноречивее любых слов.
В них не было жалости. В них было столько нежности и заботы, что ему вдруг стало тяжело дышать.
Ее руки скользили по его груди, чертя причудливые узоры, и опустились ниже.
Джекс задержал дыхание, когда они оказались в опасной близости от его паха. Его злость, вызванная чрезмерной откровенностью, исчезла без следа, уступив место неистовому всепоглощающему желанию. Входить в нее, пока в мире не останется ничего, кроме жажды, добраться до пика и рухнуть в бездну.
43 
