Особенно,... 
64 
Эта связь, эта измена, в которой их обвинят, не была изменой как таковой, ибо ни один из них никому не клялся в верности. Но когда это что-то меняло? Каждый воображает все, что хочет. Ингрид вообразила бог весть что про себя и Готье, и, когда взрыв произойдет, ей будет больно, очень больно. Соню расстраивало то, что когда-нибудь она станет невольным палачом и источником ее боли, хотя она и не являлась ее причиной.
Но так ли это важно — почему больно. Сильная боль важна сама по себе. Самообман — такая же часть жизни, как любовь или ненависть. Ингрид не хочет видеть вещи такими, какие они есть. Сквозь призму ее закрытых, замотанных повязкой глаз все представало в другом, в искаженном свете — какая разница. Пусть! Отчаяние сердца будет настоящим, подумала Соня. Что бы ни было тому причиной.
— И я! — сказала она.
Лицо ее любовника озарилось светом. Готье медленно наклонился к ней, притянул к себе, и ее простыня слетела на пол. Он поцеловал Элизу, а потом поднял на руки и перенес на диван. Аккуратно, очень нежно. Так, будто боялся, что от одного неосторожного движения она вдруг возьмет и исчезнет в утреннем свете.
— Я хочу узнать тебя получше, — прошептал он, и Соня поразилась, как по-другому прозвучала эта фраза в его устах, какой смысл приобрела, как заставила ее покраснеть. Она изогнулась и закрыла глаза. В его руках ее тело словно оживало, и это было волшебством. Волшебством, которое стоило любых жертв. Бессонная ночь, полная любви, — что может быть лучше?
— Надо собираться. Нам ведь не нужен скандал сегодня. — Готье улыбнулся и аккуратно поцеловал Соню в кончик носа. Он не хотел скандала не из-за себя — из-за нее. Почему-то он вдруг стал думать о ее чувствах, будто сам их ощущал, будто был каким-то образом подключен к ней.
— У-у! — Соня помотала головой и прижалась к Готье. Она хотела спать и не думать ни о чем.
Готье усмехнулся. Ее короткий вздох значил для него больше, чем все остальное. Скандал — так скандал, в который раз подумал он, но, видимо, вся эта поездка была заговоренной.
Через час они выскользнули из дешевого придорожного мотеля и поймали машину, направляющуюся в сторону их гостиницы. Было поздно, и у Готье, и у Элизы замирало сердце, когда они входили в стеклянные двери гостиницы их последнего города — Набережных Челнов. Гостиница была пуста. Даже администратора на проходной не было, и все музыканты спали. Вчера вечером, видно, многие праздновали окончание гастролей, и сегодняшнее утро не было для них ни добрым, ни ранним. Какие-то хмурые люди иногда пересекали холл, но все это кончилось ничем — в номере стоял бедлам, и никто не поинтересовался у Готье, где его носило всю ночь. Его отсутствие заметил разве что Борис Николаевич. Так кто ж его спросит, почему он грустит? Пес и пес, чего с него взять. Скулит? Мало ли! Может, ему по нужде надо. Выпустили и забыли. Готье обнаружил Борьку на ступеньках гостиницы, радостно виляющего толстым белым хвостом.
— Голодный? — усмехнулся Готье, доставая из кармана кусок хлеба. У него всегда было что-то в карманах для своей собаки.
Так же как и у Элизы никто не спросил того же самого. Володя хотел, он знал, что ее не было всю ночь, и даже заходил поздно вечером в ее номер, спрашивал, но ему сказали, что она вышла и неизвестно, когда будет. Уехала куда-то в город. Зачем? Достопримечательности. Какие? Черт его знает! Он также знал, что Готье тоже не было в здании, но больше ничего не знал, не хотел и спрашивать не стал, несмотря на то, что хотел.
— О, ты здесь! — подбежал он к Соне, увидев ее в закутке, где стоял большой чайник.
Соня набирала в чашку кипяток. Лицо ее было спокойным и бледным, и сколько Володя ни искал на нем следов того, чего боялся больше всего, прочитать по нему было невозможно. Непереводимый язык, письмена майя, утраченные символы. Где ты была, Элиза? С ним?!
— Хочешь булочку?
— Не-а.
Она покачала головой, поднесла стакан ко рту и подула. Чай был горячий. Володя смотрел на нее и думал, как это было бы просто — спросить, где она провела ночь. Всего четыре слова. «Где ты провела ночь?» — и дальше, так или иначе, услышать что-то в ответ. Но только не с ней, не с Соней-Элизой. И не только потому, что она не говорит. Даже если бы говорила… ничего бы не сказала. Так же точно пожала бы плечами и ушла. Возможно, навсегда, а этого Володя боялся.
Соня была самым непредсказуемым и, как ни странно, самым сильным человеком, которого Володя когда-либо знал. Самым цельным, самым неуправляемым и неуклонно идущим по одному ему ведомому пути. Володя теперь и понять не мог, как он не видел этого раньше. Соня посмотрела на него внимательно, потом склонилась и неожиданно положила руку ему на плечо.
64 
