136 
Одним словом, ничто не имело значения, кроме физического благополучия. Не в этом ли истина?
Луна из позолоченной бронзовой тарелки превратилась в серебряную. То здесь то там слышались шевеление и стоны раненых, так же, как и я, страдавших от боли, жажды и холода. Но в общем ночь была тихой.
Поодаль показались две высокие фигуры. Они то двигались, то останавливались и всматривались во что-то, то устремлялись дальше. Я понадеялся, что это водоносы, но они шли слишком быстро. Перед самым фургоном, под которым я лежал, двое разошлись. Один подошел ближе, и я узнал его. Это был Рэйф Клермонский, с кровавым пятном на белой повязке, закрывавшей ухо и часть головы.
Он остановился, всмотрелся, узнал меня, выпрямился и тихо окликнул второго:
— Здесь, сир.
— Ты тоже ранен, — пробормотал я.
— Царапина на ухе. А что с тобой?
— Рука…
— Рука? — повторил он. — Но ноги-то целы. Неужели ты не мог прийти сам и избавить меня от необходимости разыскивать тебя?
Я не успел ничего ответить, потому что в это время, обогнув фургон, быстро подошел король и склонился надо мной.
— Мы тебя искали. Ты тяжело ранен?
— Только в руку, — непонятно почему я внезапно застыдился, — но я не могу идти. Я уже пробовал и упал… — Голос мой, прерываемый дробью стучащих от холода зубов, прозвучал по-детски капризно, как будто я жаловался.
Ричард наклонился ниже и обхватил меня рукой.
— Теперь все будет хорошо, — успокаивающе проговорил он. — Обхвати здоровой рукой мою шею.
Он выпрямился, подняв меня, как ребенка. Из-под фургона послышался голос:
— Дайте попить.
— Сейчас тебе принесут воды, дружище, — тепло отозвался Ричард. — Рэйф, ступайте поднимите этих бездельников. Я тысячу раз говорил, чтобы после боя людей обносили водой каждый час. Утром прикажу отхлестать их плетью… Блондель, ты холодный, как труп. Я чувствую это даже через одежду.
— Им всем тоже холодно, — недовольно возразил я, потому что меня-то искали, нашли и теперь уводят в теплое место.
— О них позаботятся, — сказал он. — Мы взяли Арсуф, а в городе полно одеял. Вот определю тебя, и тогда…
13
Пока мы лежали в Арсуфе, раненые либо вылечились, либо поумирали, и мертвых похоронили. День за днем звучали погребальные молитвы, и над теми, для кого уже никогда не засияют ни солнце, ни свечи, разносился сигнал горна: «Гасить огни, всем спать».
Ричард, которого победа сделала великодушным, хотел похоронить сарацинов с соответствующими церемониями. Однако Хьюберт Уолтер возразил:
— Тогда, сир, вы должны найти кого-то, кто произнес бы речь. Но как могу я или кто-то другой моего ранга воспевать Бога перед теми, кто плюет на святой крест, и прославлять погонщика верблюдов?
— Они так мужественно дрались, — с сожалением ответил Ричард, но прислушался к мнению Уолтера и ограничился приказом перенести мертвых сарацинов в указанное место, где установили белые флаги, чтобы все желающие могли прийти и забрать тела для погребения.
Но ведь и гарнизон Акры сражался самоотверженно, однако сарацинов там поубивали, как овец, и оставили на съедение грифам. Столь противоречивое поведение Ричарда Плантагенета, как и многое другое в нем, было совершенно непонятно.
От Арсуфа до Яффы и от Яффы до Аскалона я шел в пешем строю, вместе с теми, чьи лошади были убиты. Нападение на лошадей было продуманной тактикой сарацинов, знавших, что в этой враждебно настроенной стране новых лошадей получить невозможно. Поэтому и теперь обычным делом было увидеть рыцарей, упрашивавших кучеров фургонов взять у них доспехи, сами же они в безрукавках из мягкой кожи тащились рядом, готовые по первому знаку надеть кольчуги. Иногда можно было увидеть йоменов или арбалетчиков, за гроши или какие-либо вещи тащивших на себе части доспехов. К счастью, с приходом осени погода изменилась, и наступили прохладные дни, когда идти было даже приятно. Люди больше не падали от солнечных ударов, меньше стало случаев малярии, хотя страдавшие одним из ее видов под названием «из жары в холод» или «двойной дьявол» по-прежнему переживали не лучшие дни.
Рука моя заживала плохо — как и многие раны у других, что в какой-то степени оправдывало распространенное мнение о том, будто сарацины пропитывали стрелы ядом. Она распухла до кончиков пальцев, и онемение не проходило. Боясь совершенно утратить способность что-нибудь ею делать, я использовал каждую свободную минуту для того, чтобы практиковаться в письме, а позднее, когда правая рука смогла держать лютню, играть левой. Поначалу дело шло так медленно и неуклюже, что я часто приходил в отчаяние, но потом, в один прекрасный день, все внезапно наладилось, и скоро я стал свободно писать обеими руками, а для пишущего человека это истинное благословение: когда одна рука устает, перо можно взять в другую, и работа будет идти без остановки.
136 
