24 
Я проковыляла к промежуточной двери и, открыв ее, заглянула в слабо освещенное помещение, служившее передней, отделявшей солярий от спальни. Здесь было очень маленькое окно, а за ним поднималась мощная стена башни, и никогда не бывало достаточно светло, чтобы можно было что-то делать без свечей даже днем. В самую холодную погоду, когда в солярии стоял холод несмотря на пылавший в камине огонь, мы порой использовали эту комнатку как гостиную. Горящий камин и множество свечей делали ее уютной. Ярким же утром она была невыразимо мрачна.
Беренгария сидела на скамье, опершись локтями на колени, а подбородком на сплетенные кисти рук и уставившись на часть стены за окном. Она даже не повернула головы, когда я открыла дверь.
— Беренгария, — окликнула я сестру.
— О, ты вернулась, Анна? Что тебе?
— Выходи, послушай музыку. Утром я встретила на рынке мальчика, очень хорошо играющего на лютне, и упросила его пойти со мной.
— У меня болит голова, и я меньше всего расположена слушать музыку.
Моим естественным порывом было сказать: «Хорошо, не ходи», выйти и закрыть за собой дверь. Но моя новообрётенная жалость к ней была в то время еще свежа и очень активна, к тому же имелись и другие соображения. В небольшой, ограниченной общности людей меланхолия самого главного из ее членов не способствует веселому настроению у других, а в последнее время атмосфера в будуаре стала совершенно удручающей. И я сказала:
— Пойди послушай. Он очень хорошо играет, и все мы будем очень рады, если ты разделишь нашу компанию.
Беренгария нехотя поднялась и направилась в солярий. Я остановилась, чтобы закрыть дверь, а когда повернулась и окинула взглядом комнату, у меня возникло ощущение, словно там что-то произошло. Сделав несколько шагов по комнате и не спуская глаз с мальчика, Беренгария замерла. Прекрасные глаза по-прежнему ничего не выражали, но рот, порой выдававший ее чувства, был раскрыт. На лице мальчика, пристально смотревшего на нее от противоположной стены, было написано изумление и восхищение. В этом не было ничего удивительного — сестра моя была невероятно красива. Мы, разумеется, привыкли к ее неотразимой привлекательности, но всем, кто смотрел на нее впервые, приходилось отдавать ей дань трепетного благоговения, которое охватывает человека при виде вишни в полном цвету, освещенной ярким солнцем, или же одного из здешних знаменитых багряно-золотых закатов.
Напряжение разрядилось, когда Беренгария опустилась на диван. Я подала мальчику сигнал, и он взялся за лютню, но играл сквернее скверного, неуклюже перебирая струны и пропуская ноты, а мелодию выводил резким фальцетом. Кэтрин обменялась взглядом с Пайлой, опустила уголки рта, словно надкусив лимон, и состроила мне гримасу. С тех пор как Беренгария сделала меня своей доверенной и все чаще требовала к себе, в будуаре поселилась ревность. Кэтрин, наименее благожелательная из всех троих, выказывала свои чувства совершенно открыто, и ее гримаса была не менее резким комментарием по поводу отвратительного исполнения музыканта, чем высказанное ранее недовольство тем, что я его привела.
По окончании первой песни мне удалось поймать взгляд мальчика и послать ему ободряющую улыбку — всем своим существом я желала, чтобы он играл лучше. Он улыбнулся в ответ, но так, как улыбается человек, преодолевая физическую боль, отбросил назад волосы и затянул веселую песенку про даму из Шалона и ее рыжую курочку. На сей раз дело пошло лучше. А когда он заиграл «Смерть Хлорис», музыка и песня прозвучали почти так же хорошо, как и на рынке.
Когда звуки этой хватающей за сердце мелодии растаяли в воздухе, Кэтрин вызывающе спросила:
— Ты можешь сыграть что-нибудь из Абеляра?
В то время песни Абеляра были настолько широко известны и популярны, что их напевали поварята, поливая жиром мясо на шампурах, в такт им бегали с поручениями подмастерья, и вопрос Кэтрин, да еще высказанный с таким презрением, был умышленно оскорбительным.
Мальчик спокойно ответил:
— Да, миледи. И могу спеть песню, не так навязшую в зубах, как остальные. Хотите? — Он взглянул на струны, чуть отступив назад, а потом, раскованно и непринужденно облокотившись на спинку деревянной скамьи, запел:
- Быть твоим слугой — это все, о чем я прошу,
- Моя единственная радость — видеть тебя счастливой,
- Единственная забота — исполнять твои желания.
- Разве ты не знаешь, что твоя улыбка — мое полуденное солнце,
- Что твой голос, даже сердитый, звучит для меня песней птицы,
- Что твои глаза, даже опущенные долу, — мои солнце и луна?
- Весь мир — ничто, будущее сурово и безотрадно;
- Наша надежда хрупка, а радость под вечной угрозой.
- Но как ты мне дорога, как дорога, как дорога!
Этой песней, положенной на очень волнующую музыку, он покорил дам и в их числе даже скептически настроенную Кэтрин. Когда стихли последние звуки, они разразились возгласами одобрения.
24 
