27 
— Я же говорил вам, что этот дом не сулит мне ничего хорошего!
Кэтрин, и Мария, вцепившись друг в друга, галдели как сороки. Они подходили к нижней площадке лестницы, когда мальчик оступился на повороте на сильно изношенных ступеньках и, пересчитав их все, упал к их ногам. Бланко уложил его на диван у окна и, вращая белками больших глаз, заметил:
— От такого удара головой парень не потерял бы сознания. Здесь что-то другое. — Черными руками с розовыми ладонями он ощупал все тело мальчика, время от времени кивая сам себе, пока наконец не проговорил с удовлетворением: — Ага! Сломана лодыжка. Вот, послушайте!
Мы все услышали неприятный слабый, царапающий звук.
Пайла, тихо вскрикнув, отвернулась. Мария сказала, что ее сейчас вырвет. Кэтрин обняла Марию и сообщила мне с совершенно неуместным вызовом:
— Кровь из раны на его голове попала Марии на юбку.
Мне тоже стало очень не по себе. В сломанной кости есть что-то противоестественное, и этот царапающий звук вызвал у меня боль в нижней части тела и с внутренней стороны бедер. Но потом я вспомнила, что мужчины ломают кости каждый день и что я, как-никак, дочь солдата.
— Бланко, — приказала я, — сейчас же беги за Ахбегом! Скажи, что его немедленно требует принцесса.
Ахбег был тот самый сарацинский лекарь, которого отец привез с Сицилии и который навсегда зафиксировал выражение глаз Беренгарии. Отец сохранил его у себя на службе несмотря на протесты церковников и на некоторые странности самого Ахбега. В плен он попал уже немолодым, теперь же стал совсем старым, невероятно странным и фантастически нечистоплотным. Ахбег жил один в небольшой комнате, за сооружением, которое мы называли Римскими воротами, потому что в этой части замка находились руины римской крепости, где сам себе готовил пищу — люди говорили, что часть его рациона состоит из христианских младенцев, — и варил свои снадобья. До недавнего времени он сопровождал отца в его походах, но в этом году, когда началась Арагонская кампания, заявил, что стал слишком стар для подобных путешествий, вручил отцу какие-то пилюли, которые отец называл «лошадиными шариками», и велел принимать их один раз в девять дней. «Они сохранят вам здоровье, — говорил он, — а если с вами что случится, я немедленно к вам приеду, даже если это будет стоить мне жизни». Отец уехал довольный. Он безоговорочно верил в Ахбега. Я же сердилась на него, обвиняя в черной неблагодарности, но в тот момент очень обрадовалась тому, что он оказался в Памплоне, а не в Арагоне, где отец, судя по доходившим до нас сведениям, чувствовал себя совершенно здоровым. Но вытащить старика из его кельи можно было только именем Беренгарии, которую он считал частью отца. Мы убедились в этом несколькими неделями раньше, когда у Пайлы в горле застряла рыбья кость и мне пришлось самой удалять ее с помощью ножниц.
Понимая, что Ахбег вызван под предлогом, граничащим с обманом, я устроила мальчика как можно удобнее, стараясь в то же время не слишком его беспокоить, поскольку вправление кости даже самыми опытными руками очень болезненно, и делать это лучше всего, когда пациент находится в бессознательном состоянии, а потом пошла за Беренгарией. Сестра не спросила меня, согласился ли мальчик остаться в замке, считая совершенно очевидным, что никто не мог отказаться от такого предложения, а сама я не затрагивала этой темы. Она пришла и встала около его ложа, не отрывая от безжизненного лица снова потерявшего сознание мальчика пристального и сосредоточенного взгляда. Потом огляделась вокруг, внимательно посмотрела на своих дам и мягко проговорила:
— Я надеюсь, что Гастон уйдет в отставку, когда вы поженитесь, Мария. Рыцари возвращаются к женам в случаях, куда более серьезных, чем этот. Что же касается вас, Пайла, я думаю, вы пойдете в осажденную Хаку!
Эти слова, произнеси их я, жестоко обидели бы дам и повлекли за собой многочисленные неприятные последствия. От Беренгарии же они были приняты с подобавшим смирением, и уже через пять минут Пайла и Мария, окончательно оправившись от своих переживаний, болтались по комнате, строя различные предположения и стараясь казаться полезными. Еще через несколько минут появился Ахбег.
Увидев старика, я поняла, что не следовало корить его за то, что он отказался сопровождать отца. С того времени, когда я видела его в последний раз, он сильно сдал и был теперь глубоким стариком, очень худым и болезненным. Параличная дрожь сотрясала его голову и руки, и по тому, как он всматривался в пациента, я поняла, что видит он его очень плохо. Однако Ахбег ухитрился выразить недовольство тем, что его извлекли из его убежища ради какого-то лакея, и, даже подтвердив диагноз, поставленный Бланко, ворчал, что вправить кость мог бы любой цирюльник.
27 
