37 
— А я на рыночной площади — в том самом месте, миледи, где вы в тот день увидели меня с медведем.
— А почему вас это заинтересовало? — спросила я.
Он посмотрел на меня с подозрением.
— А почему это интересует вас, миледи?
— Ответьте на мой вопрос, и я отвечу на ваш. Это будет справедливо.
Помедлив, Блондель заговорил:
— Однажды еды на всех не хватило. Случилось так, что я проходил мимо. И я подумал о той еде, которую в замке выбрасывают в помои, — а это было как раз во время торжеств по случаю свадьбы Марии. И теперь лучшее из остатков получают не свиньи, а вот эти бедняки.
Его слова неприятно удивили меня.
— Откуда это вам стало известно?
— Главный повар одержим желанием научиться читать и писать. Я даю ему уроки. Парень намного более туп, чем мне сначала показалось, и даже азбуки не знает, но зато он честен. Каждый день он отбирает лучшие куски и отправляет туда два бака. И мне как-то захотелось…
Блондель запнулся, и я закончила фразу за него:
— …посмотреть, с каким наслаждением они едят? Я хожу туда по той же причине. Дело не в том, что я чувствую себя благодетельницей. На самом деле, мне скорее стыдно думать о том, что моя столь скромная жертва может так много значить. Но все-таки приятно видеть, как твои подопечные радуются твоему гостеприимству — не правда ли, слово «гостеприимство» куда лучше «милосердия»?
— Так, значит, это ваша затея, с ларьком?
Я кивнула.
— А разве вам приходилось голодать?
— Только по собственной прихоти. Однажды я постилась лишь для того, чтобы узнать, что чувствует голодный человек. И мне это вовсе не понравилось. — Поколебавшись, я, в порыве чувств, призналась: — Я жалею голодных нищих, потому что легко могу стать одной из них, но что такое жалость? Трудно сказать, что чаще испытывают люди: жалость ли, страх ли за самих себя — к тому же жалость можно истолковать как страх за себя, который испытываешь, видя плачевное состояние другого.
— Нет, — убежденно возразил он. — Такой образ мыслей — чистая софистика, необоснованно расширенное понимание идеи, родственной вопросу о том, сколько ангелов можно разместить на острие иглы. Это опасно. Вы недооцениваете благородство порыва. Любому нормальному человеку ненавистна мысль о голоде, но это не заставляет его испытывать жалость к голодному. Если бы это было так, подобные ларьки открылись бы в каждом городке и в каждой деревушке.
Мы дошли до площади, где стоял ларек.
— Все это представляется мне очень неясным, — заметила я. — Христос учил нас продать все, что мы имеем, и отдать бедным — и добавил, что они всегда с нами. — Я повернула кольцо на большом пальце. — Если я продам вот это, на вырученные деньги можно будет прокормить каждого памплонского нищего в течение ста лет, да и сама я кормилась бы вместе с ними. Но если все владельцы драгоценностей продадут их и отдадут выручку бедным, то покупателей не станет и рынок захлебнется. По-моему, это очевидно.
— Совершенно верно. Но именно поэтому люди за века выработали множество ложных ценностей. Ваше кольцо великолепно, но это вовсе не означает, что оно представляет собой реальную ценность, достаточную для того, чтобы сто лет кормить всех памплонских нищих, — само по себе оно не может поддержать жизнь любого существа даже один день. Истина состоит в том, что ничто не имеет ценности, кроме земли, на которой выращивается урожай, и человеческого труда.
— Почва и орудие; земля и руки; грязь и кровь, — пробормотала я.
Мы постояли, посмотрели на ларек и не спеша направились обратно в замок. Я устала, и, заметив это, он тут же, как когда-то, взял меня под локоть. Дорогой мы разговаривали и смеялись. Вне стен замка Блондель казался совершенно другим. Когда мы шли по подъемному мосту, я всем сердцем желала, чтобы Беренгария отпустила его в Апиету.
Как только мы вошли, она выразила недовольство по поводу одного из писем, которые он написал для нее утром. Беренгария умела читать и в случае необходимости могла довольно сносно писать, но ненавидела это занятие, и до появления в замке Блонделя большинство ее писем писала я. Теперь это стало одной из его обязанностей, и два или три последних дня он сидел над благодарственными письмами многочисленным родственникам, приславшим ей рождественские подарки и послания.
Я не могла с уверенностью сказать, была ли в письме какая-нибудь ошибка, и к тому же считала более разумным не вникать в это, чтобы не оказаться в роли своего рода арбитра. Впрочем, у меня появилось смутное подозрение, что все дело было в том, что она увидела нас с Блонделем входящими в комнату вместе, а перед этим слышала наш смех на лестнице. С тех пор как я попыталась уговорить ее отпустить Блонделя со мной, она вела себя несколько настороженно и не раз называла его «мой менестрель», подчеркивая право собственности на него.
37 
