42 
— Вы сделали проект моего дома, — объяснила я, — и эти деньги причитаются вам по праву. Ведь я бы все равно заплатила их кому-то другому и, возможно, за худший проект.
И мы втроем удалились во внутреннюю комнату, чтобы договориться о том, как наладить передачу сведений из Лондона в замок. Помня об угрозах алебардой и об изгрызенной циновке, я понимала, что тайна, которую, возможно, Блонделю удастся раскрыть, может оказаться достаточно мрачной и скандальной, и поэтому придумала шифр. Блондель должен был присылать нам свои сообщения в виде песен, где Алис следовало называть «леди», Ричарда «рыцарем», короля Генриха «драконом», Филиппа Французского «королем», а Элеонору Аквитанскую «старухой».
Мы с Блонделем тайно страдали — каждый о своем, и даже Беренгария приуныла. Но сработала защитная реакция, и страдания наши вылились в бурное веселье: мы наперебой выдумывали самые скандальные тайны, приписывая их английскому двору, и тут же сочиняли по этому поводу безобидные стихи.
Вскоре Пайла, просунув голову в дверь, объявила, что пора ужинать. Мое сердце вырывалось из груди и, казалось, колотилось у самого горла. Я мечтала хоть на минуту остаться с ним наедине — ведь он уедет утром, с рассветом, — но понимала, что ему хотелось проститься с Беренгарией. У каждого из нас была своя потребность… И я поднялась и протянула ему руку.
— До свидания, Блондель, и да поможет вам Бог.
— Да хранит Господь вашу милость, — проговорил он.
Наши руки встретились, коснулись друг друга и опустились, словно половинки рухнувшего моста, каждая у своего берега.
Однако утром я тихо встала с постели, стараясь не разбудить спавших женщин, и в предрассветной мгле вскарабкалась на крепостной вал, откуда виднелась дорога, по которой он должен был ехать в сансебастьянский порт. И почти сразу увидела его, в новом синем плаще, с завернутой в холст лютней и с притороченной к седлу небольшой сумкой, в сопровождении грума, который должен был привести обратно его лошадь.
На повороте дороги Блондель придержал лошадь и на мгновение оглянулся. Как когда-то давно, вдали, на фоне багряного неба вырисовывался строгий черный замок, но сейчас солнце всходило, и это было хорошим предзнаменованием.
Потом я часто вспоминала о том, что, обсуждая ситуацию и строя планы, никто из нас не проронил ни слова о его возвращении. Ни я, ни Беренгария ни разу не сказали таких обычных слов, как «Когда ты вернешься…», и он ни разу не пообещал: «Когда я вернусь…» Отъезд Блонделя, словно предусмотренный сновидением Беренгарии, венчал собою мой план его освобождения и, несомненно, отвечал тайным чаяниям его сердца. Я понимала, что он не вернется никогда.
«Уезжай, — думала я, глядя на него в последний раз, — уезжай и будь свободен, уезжай навстречу нормальной жизни молодого человека. И да пошлет тебе Бог счастье!» Лошадь тронулась вперед, и он скрылся за поворотом дороги.
Довольно скоро я достаточно успокоилась, чтобы сползти вниз и снова начать искать какой-нибудь предлог, который позволит жить дальше.
11
Первое известие пришло гораздо скорее, чем мог ожидать любой разумный человек, хотя даже и в этот короткий промежуток времени Беренгария едва не свела меня с ума своим нетерпением. Каждое утро она неизменно говорила: «Может быть, сегодня мы получим письмо», — и каждый вечер укладывалась спать разочарованная. Я терпеливо объясняла ей: «Он еще на корабле, Беренгария», — и мысленным взором видела корабль, борющийся с ветром и волнами, или: «Он только что ступил на берег», — и мне представлялись опасные, кишащие разбойниками дороги.
Так проходили дни, но однажды утром я сказала:
— Да, если все благополучно, то теперь он уже, наверное, прибыл и, может быть, даже представлен в Вестминстере, но письма придется ждать еще дней десять.
Под вечер того дня в замок пришел задыхающийся от кашля священник и попросил аудиенцию у принцессы. Это был посланец кардинала Сатурнио. Не переставая кашлять, он объяснил, что его легкие не вынесли английского климата и что кардинал, добрейший человек, отправил его домой лечиться и поручил отвезти принцессе письма.
Бедный юноша, такой воспитанный, так измучившийся в дороге, так довольный тем, что вернулся в Наварру… Как недостойно мы его приняли! Едва слушая робкие приветствия, мы вырвали из его рук пакет с письмами и ушли во внутренние покои, оставив Пайлу оказывать ему гостеприимство.
42 
