Последние отзывы

  138  

Прошло восемь дней, а Джироламо так и не получил требуемых боеприпасов и провианта. Его армия продолжала отступать в холмы, теснимая превосходящими силами Колонна.

— Если завтра положение не переменится, то я сама пойду в бой, — заявила моя госпожа.

Она сказала это во второй половине дня, незадолго до возвращения солдат. Мы сидели в палатке и глядели на холм, который полностью скрывал от нас все происходящее на поле боя. Нянька увела детей в импровизированную спальню, часть палатки, отделенную от нас белым шелковым пологом.

На диване рядом с горой доспехов лежал один из сыновей Орсини, двадцатилетний Паоло. В разгар битвы он лишился сознания из-за чудовищной жары. Друг спас его и принес сюда, в безопасное место. После того как Катерина напоила молодого человека водой и сделала холодный компресс, Паоло воспрянул духом настолько, что хотел вернуться на поле боя, но она не пустила его, причем по веской причине. Была уже вторая половина дня, и на улице стало еще жарче. Мне хватило даже короткой вылазки к колодцу — неумолимое солнце немедленно вынудило меня вернуться в тень.

— Отдыхай здесь, — вкрадчиво предложила Катерина Паоло. — В палатке хорошо. Пока ты натянешь доспехи, уже начнет темнеть и битва все равно закончится.

Мы так и сидели, чуть живые от жары, когда снаружи раздался топот копыт, приближавшийся к нашей палатке. Паоло взял меч и вышел за полог. Он вернулся с юным гонцом, растрепанным и жалким, который, судя по его виду, не спал уже несколько дней. Парень был покрыт слоем пыли и скакал так быстро, что потерял шапку.

Гонец поклонился нам, дамам, и произнес:

— У меня послание из Рима для ее светлости Катерины Сфорца. — Он потянулся к кожаному мешку за плечом и вынул оттуда запечатанное письмо.

Катерина встала, нахмурилась и сказала:

— Это я.

Парнишка упал на колени и протянул ей письмо.

Мы смотрели, как Катерина сломала печать. Ее лицо потемнело от солнца, брови совсем выгорели. Я наблюдала, как они сходятся к переносице, хотя сама графиня оставалась с виду спокойной. Я вспомнила о нашем предположении, что Сикст может отказать в столь необходимых нам боеприпасах, и решила, что Катерина приняла новость с замечательным достоинством.

Тут она оторвала взгляд от пергамента и кивнула гонцу.

— Ты сослужил хорошую службу. Ступай на кухню, это через две палатки отсюда. — Катерина махнула рукой. — Там тебе и коню дадут еды и воды. Когда увидишь моего мужа, графа Джироламо, отдай это ему.

Она вернула гонцу письмо, исчезла за пологом спальни, заговорила о чем-то с нянькой, в следующее мгновение вышла и сказала Паоло:

— Мне необходимо сейчас же вернуться в Рим. Но это очень опасно, и мне требуется охрана. Ты поедешь со мной?

Паоло кивнул. Вряд ли он мог бы отказать жене своего капитана.

Катерина повернулась ко мне и заявила:

— Я не приказываю тебе ехать со мной, хотя ты, конечно, понимаешь, как нужна мне. Но выбор за тобой.

— Вернуться в Рим? — Я представила, как графиня нападает на его святейшество, требуя прислать провизию и боеприпасы.

Катерина коротко кивнула и сдержанно добавила:

— Сикст умер. Судьба Риарио теперь в моих руках.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Подробности истории мы узнали уже гораздо позже. Лодовико, дядя Катерины, перепугался, узнав, что Венеция убеждает могущественного герцога Орлеанского привести из Франции армию для вторжения в Милан. Моро немедленно вступил в переговоры с Флоренцией и Венецией, чтобы наконец-то заключить перемирие в войне, которую Сикст развязал давным-давно. Венеция ухватывала небольшой, но лакомый кусочек: плодородную северную часть местности, именуемой Полезине. Флоренция не получала ничего, однако все закрывали глаза на ее попытки захватить крепость в Сарзане и Лукку.

Лодовико выказал свои истинные чувства к Катерине, точнее, их полное отсутствие, не вступив в переговоры с Сикстом. Папа и семейство Риарио не получали компенсации. В случае смерти понтифика Джироламо не достанется ничего, кроме двух городков в идиллической Романье.

Сикст узнал новость о перемирии одиннадцатого августа. В ответ он принялся яростно потрясать кулаками и во весь голос возмущаться по поводу мира, который назвал постыдным и унизительным. Папа был безутешен, слуги и доктора пришли в отчаяние, опасаясь за его здоровье.

  138