40 
– Неча нам головы морочить, мы свои права знаем! Вели сюда участкового подать, а преступниц обеих кнутом бить нещадно! Мало что фарфор мейсенский из Дулёва да стекло богемское из Гуся-Хрустального об мою же башку разбили, дык ещё и лгали прилюдно, именем светлым царицынским прикрывалися. А энто уже сама государственная измена будет!
В общем, я тоже не дотерпел – достал из сундука запасную одежду в стиле «Иван Царевич – маде ин раша» и, громко топая сапогами, спустился вниз. Шестеро разновозрастных купчиков уставились на меня с осторожным подозрением. Оно понятно: в парчовом кафтане, бархатных гитанах с люрексом, сафьяновых сапожках ручной работы с бисером и собольей шапке я выглядел по меньшей мере королевичем!
– Митька!
– Слушаюсь, Никита Иванович, – басом раздалось из сеней.
– Возьми топор для колки дров, чурбачок потолще и тащи сюда, – скомандовал я. – Сотник Еремеев, саблю наголо и встать у двери, чтоб ни одна душа отсюда не выпорхнула! Стрелец Заикин, быстро во двор и ещё четверых ребят сюда, трупы выносить…
Торговцы испуганно переглянулись. Потом, дружно пошептавшись, сложили все кубики воедино: отделение, милиция, Никита Иванович, одет богато, видать, он и есть участковый?! Оба-на!
– Не вели казнить, батюшка сыскной воевода!
– А почему, собственно? – лениво ответствовал я, по-хозяйски усаживаясь на лавку и демонстративно постукивая пальцами по столу. – И кстати, мешочки-то развяжите…
– Дык… с превеликим удовольствием! – не поняли они, вытаскивая из-за пазухи объёмистые кошели.
– Расстреляю у ворот за попытку дачи взятки государственному служащему, – ровно пообещал я.
Мужики вновь бухнулись на колени, прося сочувствия и помилования.
По моему кивку суровый Еремеев, мигом распутав узлы, выпустил на свободу мою невесту и нашу общую царицу. Но если Олёна разумно отошла в уголок, потирая синяк на лбу, то Лидия Адольфина разразилась бурной тирадой арийского возмущения:
– Ихь мах ойх кальт, ир думкопф, идиотен!!!
– Чегой-то она от нас хочет? – неуверенно вякнул кто-то.
Ответить я не успел, в горницу шагнул верный Митька, гулко бухнул на пол солидную чурбачину и, тюкнув в неё топор, радостно спросил:
– Подойдёт, отец родной?
– О, я, я!!! Даст ист фантастиш! – Царица восторженно вцепилась в рукоять топора. – Ихь мах эс зэльбст!
– Как прикажете, вы у нас – матушка грозная царица. – Я пожал плечами.
Вошедшие за Митей стрельцы сурово посмотрели на припухших купцов и скорбно сняли шапки. Минутой позже все шестеро мелких торговцев валялись у нас на полу в глубоком обмороке. Осознали…
– Ну что, молодцы, в поруб их всех. Разъяснительную работу проведём позже. А теперь ваша очередь, гражданка Лидия Карповна…
– Ви… будете сметь меня допрашифать?!
В комнате все интуитивно пригнулись. Кроме моей невесты и меня. Олёна зажала рот обеими руками и тихо давилась от хохота, а я привстал, строго посмотрел царице в глаза и твёрдо сказал:
– Вы просили оставить вас на работе в отделении на любых условиях. Свободная штатная единица у нас была только одна – посудомойка. Да, эти купцы мошенники. И мы с ними боремся. Но на каком законном основании вы вламываетесь к ним с обыском, громите лавки, разбрасываете товар? Кто вам это позволил?
– Дас ист… – обалдела государыня. – Но… я есть царица!
– Цари сидят в царском тереме и собственноручно по чужим амбарам не шастают. Мне стыдно за ваше поведение. Что бы сказал Горох, узнав, что его жена скандалит на весь базар…
Бывшая австрийская принцесса перевела беспомощный взгляд на Еремеева. Фома подмигнул мне и печально вздохнул, словно сожалея о той недостойной сцене, свидетелем которой ему только что пришлось быть. Митька, так тот вообще оторвался по полной программе… Рухнул на пол, положил толстую шею на плаху и… зарыдал:
– Нет моей моченьки сей позор терпеть! Руби меня первым, государыня-матушка, верши суд скорый да поспешливый! Ибо чую я местом задним, что мыслишь ты все свои беды мне, сироте, на головушку переложить. Дескать, энто всё Митька беспутный жену царскую на ревизию базарную подтолкнул… А у самой-то мозги есть?! Так уж руби меня без жалости, всё одно со стыда великого в самоваре утоплюсь…
Моя любимая отдышалась, молча подошла к то краснеющей, то бледнеющей венценосной австриячке, обняла её, как старшая сестра, отобрала топор и мягко усадила на лавку. Царица придушенно всхлипывала…
40 
