34 
Катя испытывала к Маше странное чувство — близкое к любви.
В отличие от Даши и большей части проживающих в мире людей, Маша не раздражала ее (что, как вы поняли, случалось достаточно редко). Катя уважала Машу (что случалось еще реже). Уважала за знания, за логику, за умение схватывать суть, охарактеризовать, сформулировать. И на диво органично принимала даже Машину скрупулезность, дотошность, вынуждающую студентку периодически выправлять и одергивать Катю…
Катя и сама была скрупулезно-дотошной, сама была логичной и умной.
С незапамятный времен она подбирала характеры окружающих людей, как одежду, — чтобы не морщило и не тянуло, не злило и не муляло раздражало. И Маша, кем бы она ни стала впоследствии (и даже, если б, впоследствии, она не стала для нее никем) была ее идеальной одеждой, — по сути, она и была Катей, только вывернутой наизнанку
Но главное, появление Маши вывернуло наизнанку и Катю…
И дело было даже не в том, что Маша, единственная во всем мире считала Катю не сукой. А в том, что где-то очень глубоко часть Дображанской сучьей не была. И к этой-то части и апеллировала Маша, в упор не замечая всего остального…
Она чем-то напоминала ей «идиота». Любимого героя безнадежно далекой Катиной юности, которому люди удивленно прощали правду. И хотя Дображанская любила его тогда, когда, по ее мнению, сама была «идиоткой», не было ничего неестественного, в том, что Катя сказала:
— Пошли вон! Да как вы посмели?!!! Вести расследование за нашей спиной… Нет пророка в своем отечестве, да! Привыкли считать ее дурой, студенткой, привыкли смотреть на нее сверху вниз? Забудьте! Маша — моя! Только посмейте, сказать кому-нибудь, про ваш кристалл! Только посмейте вякнуть это на вашем суде! Я вас… — рука Дображанской угрожающе сжалась в кулак.
Васин торс рухнул вниз в поясном поклоне:
— Умоляю, Золотая Пани, простите! Вы — Киевица. Я сделаю все, как вы скажете. Но вы должны были знать…
— Вы правы, — смягчилась Катерина. — Я должна была знать. Хорошо, что вы сказали это именно мне. Значит, Маша точно не ведьма? А в чем, собственно, заключается пророчество о Трех?
Глава пятая, в которой Мир ведет себя, как герой.
Весной 1892 «побежал» стремительным Александровским (ныне Владимирским) спуском второй в Европе и первый в России электрический трамвай.
Александр Анисимов «Скорбное бесчувствие».
Пойти в прошлое! — от этого предложения у Маши перехватило дух.
Маша уже была в Прошлом.
Именно там она встретила Мишу, и полюбила его (и разлюбила Мира навсегда).
Именно там она навсегда потеряла Врубеля, — там он женился (не на ней), и умер 100 лет назад…
Но зимой 1894-1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, — Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.
И еще…
Маша любила Прошлое.
Не меньше, чем Мишу!
Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.
Маша фанатично любила историю, и не раз убеждалась: история — та же философия (достаточно уметь, не только читать, но и думать!).
Маша любила старые вещи…
Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки, в смешном купальнике, стоявшую по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи — тем сильнее любила их Маша…
Маша любила Время.
Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами — то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.
Они украшали дома и вещи, — как шрамы украшают мужчину.
Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.
Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там... Там — были только мы!»
34 
