Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
72 
К Машиному удивлению:
«Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?»
— Отчего вы так думаете? — Анна ждала комплиментов.
— Вы напишите еще много прекрасных стихов множеству мужчин.
Этого она не ждала:
— Никогда! — поклялась Анна Горенко. — Только одному!
«Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, — оживила Маша содержанье все той же статьи. — Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи — ему?»
— Тот, кому вы их написали самый неподходящий мужчина на свете, — нелестно характеризовал студента Киевский Демон.
— Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? — попыталась исправить свой промах Анна.
А Маша занервничала.
— Знаю, — проговорил Киевицкий в растяжку. — И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.
«В него?!
Не в Голенищева — в нашего Демона?
Как Даша!»
У Маши подкосились ноги.
«Влюбилась! И написала ему:
будет моею твоя дорога…»
— В жертву? — спросила девушка, очень волнуясь. — Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?
Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, — как велел ее Демон.
И Демон Анны!
Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.
Он даже не был мужчиной!
— Это из-за Коли? — вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. — Вы думаете, я мучаю мужчин? — с мукой спросила Анна.
— А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?
— Да, он был расстроен, — расстроилась она.
— И разве не из его боли родились эти стихи?
«К чему он ведет?»
— Конечно же, нет! Хотя…. возможно вполне.
— Вы думаете ваша брошь — обычная брошь?
— Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.
— Я давно намеревался потолковать с вами об этом, — завел Киевицкий. — Вы знаете, я историк. Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.
— Как интересно!
«Он что же, скажет ей правду?»
— Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, — коли не сказал, то приоткрыл правду он. — И как каждая власть она забирает чужие жизни.
Нет! Открыл нараспашку!
— Я не понимаю вас, — сказала Анна.
Маша, отступившая под фасадный барельеф «Крещение Руси», понимала того меньше.
Говорить правду слепым было вторым из 13-ти Великих запретов, записанных в книге Киевиц!
За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, не взирая на столетний срок давности.
— Когда вы начали писать стихи?
— В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящее я стал писать лишь сейчас.
— В Киеве, — сказал Киевицкий.
— Выходит, что в Киеве, — удивленно согласилась его визави. — Когда встретила вас, — примолвила она, после молчания.
По меркам 1907 года, это было равносильно прямому признанию в любви.
— Помните, — подпел ее Демон, — мы повстречались с вами здесь, на Владимирской горке?
— Вы тоже помните это? — Было слышно, как обрадовалась Анна.
А Маша, находящаяся в роли слепого слушателя, постаралась вызвать из памяти рисунки их лиц — и вдруг поняла, как они похожи.
Демон, с татаро-монгольскими глазами и скулами, и Анна, провозгласившая свою бабку татарской княжной — не без причин. Бледная, чернобровая, с крупным носом, она чем-то неуловимо походила на татарку. Или египтянку. Или херсоносийку…
…будет твоею моя дорога!
— Вы помните, что случилось с вами в тот день?
— Я нашла свой тайник! — звонко вспомнила девушка. — Вы правы. Лира точно дала мне силы.
— Но довольны своими стихами вы стали позже, — снова подтолкнул ее Демон.
— Да, когда Коля приехал в Киев зимой.
— Когда вы сами вызвали его... Вы написали другу вашего брата Андрея. Вы знали, Николай влюблен в вас. Знали и то, что он выпустил свой первый поэтический сборник. Вы вложили в письмо свои стихи.
— Вы помните и это? — сконфузилась Анна. — Но почему? — тревожно вопросила она.
— А потом он приехал.
— Да. Он сказал, мои стихи достойны публикации. Раньше он говорил иное, советовал мне стать танцовщицей. Впрочем, думаю, он и тогда желал сделать мне приятное.
72 
