Особенно,... 
17 
Цуда молчал.
— Мудрая нация — монголы. Но потеряли свое, потому что насобирали — не удержать… Ты скажи-ка, монгол, если уж убивать не станешь, что дальше-то делать? Может, это предначертание, как ты говоришь? Коронация к чертям, французишка этот, Монтебелло, на меня гадом ледяным смотрел… Может, господь меня оставил, а? Может такое быть, монгол? Может, мне отречься?
— О чем бы ни шла речь, всегда можно добиться своего. Если ты проявишь решимость, одного твоего слова будет достаточно, чтобы сотрясать небо и землю. Но тщедушный человек не проявляет решимости, и поэтому, сколько бы он ни старался, земля и небо не повинуются его воле.
Цуда не знал, откуда эти мудрые слова, его губы словно сами их произносили. А в мешочке подрагивал, позвякивал металлический сверчок; значит, слова эти были правильными и говорил он их вовремя.
— А в чем решимость, монгол? Э-э… Молчишь! Вот! И отречься — решимость, и без отречения тоже… Видал миндал?! — Николай развел руками, снова потянулся к бутылке с водкой, потом махнул рукой и перевернул свою рюмку вверх донышком. — Вот, решил. Сотряслось небо, поди?
— Не стоит отрекаться. Пусть все следует своим путем. Прости за то, что хотел тебя убить. Так было нужно, — сказал Цуда как можно учтивее. Царь, поморгав, уставился на него и сидел так довольно долго, чуть покачиваясь.
— Иди, — сказал он наконец. — Иди, а я Аликс… обрадую. То-то рада будет… Я ведь уже почти решил, знаешь? Решил — в монастырь. Или как брат Жорж — подохнуть в Абастумане, в канаве. Такова планида — и ладно! А ты — «не стоит»… И пусть. Пусть все следует. Иди, монгол.
И, подхватив со стола опустевшую кружку с Ходынки, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, пьяно пошатываясь, вышел вон.
Через минуту из двери, где он скрылся, появился толстый военный — другой, не тот, что привел Цуда, — и сказал, тряся рукою в белой перчатке:
— Ты молчи, что тут видел и слышал! Ясно? Во-первых, все равно никто не поверит, во-вторых, мы тебе тогда — во!
И военный показал кулаками, как Цуда открутят голову.
— Харасо, васа сиятерьства. Харасо.
— Тьфу ты, он еще и по-нашему ни бельмеса, — сплюнул толстый. — Государь если напьется, то уж учудит так учудит… Пошел вон отсюда.
И добавил матерно, но Цуда не обиделся, ибо помнил: зависть, гнев и глупость — пороки, которые легко заметить. Если в мире случается что-то плохое, присмотрись, и ты увидишь, что там не обошлось без этих трех пороков.
Потому он просто ушел.
* * *
«Спали отлично; встали в 8 1/2 и после кофе пошли гулять в сад. В 11 ч. был смотр на дворцовой площадке четырем батальонам 54-й резервной бригады. Солнце жарило со всей мочи; завтракали с военным начальством.
В 2 часа посетили дворянское собрание, где были отлично приняты, но потели ужасно. Оттуда заехали в здешний вдовий дом, вернулись домой, переоделись и отправились на выставку. Продолжали осмотр, пили чай в павильоне и слушали хор Славянского. Приехали домой в 6 1/4, а в 7 ч. уже начался большой обед на 130 чел. Разговаривали и курили в саду. В 9 ч. поехали в театр, где давали разные вещи и оперы и пьесы. Театр новый, красивый. Вернулись домой в 11 3/4 ч.», — записал Николай в своем дневнике рано утром.
О визите японца он не упомянул ни одним словом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Молчаливые
Над пучиной емля угол,
Толп безумных полон бок,
И по волнам кос и смугол
Шел японской роты бог.
17 
