Особенно,... 
27 
Проходную я уже миновала, миновала и полутемный коридор. Вот и дверь нашего кабинета…
— Здравствуй, Леля!
Я обернулась.
В двух шагах от меня стоял программист Зорин и приветливо улыбался. Просто удивительно, как он умудрился ко мне подкрасться незамеченным. Что я его не увидела — это понятно, при такой-то темнотище даже ложку мимо рта пронести не мудрено, но как я смогла его не услышать, если он беспрестанно поет (на этот раз он насвистывал «Сердце красавицы склонно к измене…». Не ясно!
А вдруг он специально подкрался? Нацепил на свои пухлые ножки мягкие тапочки, задушил в себе песню, встал на цыпочки и засеменил по темному коридору…
— Зорин, ты чего подкрадываешься? — заверещала я, в надежде, что кто-то за дверью меня услышит и прибежит выручать, на случай если наш Поворотти и есть тот садюга.
— Я? — он очень удивился. — Я тебя из того конца коридора начал звать, а ты меня не слышала.
— Да? — на этот раз удивилась я. Что-то не припомню за собой глухоты.
Так и стояли друг напротив друга, недоверчиво сверкая глазами, пока я не схватила его за рукав и не вытащила на освещенное место.
— И зачем ты меня звал?
— Как зачем? Поздороваться.
— И только?
— Только, — не слишком убедительно буркнул он.
— Ну, тогда, привет! — бросила я и приготовилась вновь нырнуть в темноту, как он поймал меня за руку.
— Подожди, Леля. Я хотел спросить… Ну… Как продвигается следствие?
— А тебе зачем?
— Ну… Как же. Люди погибают и все такое.
— Да ты же, чертов сноб, уборщиц за людей не считаешь, так что не пудри мне мозги… — тут я замолкла, а потом как гаркну генеральским босом. — Где пропадал в течение 40 минут во время нашего юбилейного вечера?
— Нигде.
— Нигде ты будешь пропадать, когда умрешь, а в среду вечером ты был где-то конкретно. Говори!
— Отстань, — жалобно протянул он.
— Говори, а то Геркулесова позову.
Он обиженно сопел, надувал губы, прятал глаза, а потом выпалил:
— В туалете.
— Женском? — ахнула я.
— Почему женском? — удивился Зорин. — Мужском.
— 40 минут?
— 45.
— Так ты за мужиками что ли подглядываешь?
— У меня простатит, — тихо и трагично сообщил он, понурив свою буйную головушку. — Это моя беда.
— Беда? — я не понимала, зачем так переживать из-за какой-то простаты, ведь не СПИД же, даже не хламидиоз.
— Беда, — еще трагичнее вздохнул он. — Болезненное мочеиспускание, проблемы с женщинами…
Я прыснула. Можно подумать, до простатита у него проблем с женщинами не было.
— Могу даже справку показать, — закончил Зорин.
— Не надо, — я похлопала его по пухлому плечу. Я поняла, что это не ОН.
Думаете, меня убедили его сбивчивые жалобы и заверения? Конечно, нет. Просто я все это время смотрела на его руку, которой он так и обхватывал мое запястье. Это не рука убийцы. Мягкая, розовая, с ямками на пальцах, она бы очень хорошо подошла кондитеру.
А вот та, из кустов… Именно такие руки должны быть у убийцы. Сухие, шершавые, с синими прожилками. И пальцы — длинные, тонкие, цепкие.
И в тот миг я осознала, что тогда на меня напал никакой не грабитель, а наш институтский душегуб. Собственной персоной.
Мне стало дурно. Я привалилась к стене, скованная запоздалым страхом.
Через минуту наваждение прошло, и я смогла расслышать слова Зорина.
— Так что там со следствием?
— А тебе зачем? У тебя же простатит, — не к месту добавила я.
— Так ты что, ничего не знаешь?
— Я? — обиделась я. — Я знаю все. Ну, почти все.
— И про Льва?
Я уже хотела спросить, причем здесь царь зверей, но не успела. Дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и в ее проеме показалась узнаваемая с первого взгляда фигура Геркулесова. Он обвел взглядом пространство, увидел меня, кивнул, потом прокашлялся и изрек:
— Гражданка Володарская, будьте добры, подойдите ко мне.
Я послушно подошла, Зорин рванул за мной.
Мы вышли в фойе. Было оно просторным и светлым. На одной из стен красовался не слишком удачный портрет отца-основателя института академика Гузеева, а в центре фойе имелась «проходная», с вертушкой и охранником.
На этот раз, кроме портрета и сотрудника ВОХРа было еще много всего, заслуживающего внимания. Например, два милиционера, начальник караула и техники безопасности. Но самое главное — у вертушки понуро стоял Лев Блохин, беззвучно плакал и стыдливо прятал свои скованные наручниками руки под синий халат.
27 
