30 
И столько целомудрия было во всех его жестах, а свое знакомство они свели при столь ужасающих обстоятельствах, что ни Элен и Жанна, ни Рене даже не задумывались о том, как стремительно быстро события подвели их к взаимной близости, в которой с обеих сторон не было ничего иного, кроме того чувства, которое положено испытывать друг к другу брату и сестре…
На другой день корабли взяли курс на остров Франции. Блик получил от Сюркуфа распоряжение перейти с «Призрака» на «Штандарт», и капитан, понимая, как необходимо двум юным девушкам присутствие друга или родственной души, разрешил Рене сопровождать первого помощника.
Через день после пленения «Штандарта» «Призрак» встретил шлюп, на который немедленно открыл охоту. Шлюп пытался бежать, но первый же крик: «Сдавайтесь "Призраку"!», подкрепленный выстрелом из пушки, принудил жертву смириться.
Не спускавший глаз с судна Рене с высоты полуюта, где находился в обществе сестер, наблюдал на его палубе безобразное зрелище: двое несчастных бились в предсмертной агонии, несмотря на старания молодого негра, подносившего им каком-то пойло, приготовленное, верно, каким-нибудь чернокожим колдуном… Неподалеку пять полуголых негритянок грелись на палубе, под жгучим солнцем, которое прикончило бы европейских женщин и которым наслаждались эти африканцы. Одна из них пыталась накормить ребенка, которого держала на руках, и который напрасно мял пустую грудь.
При виде матросов «Призрака», поднявшихся на борт, четыре из пяти женщин вскочили и убежали, пятую же оставили силы, и она без сознания упала на палубу, выронив младенца. Офицер поднял его, положил рядом с матерью и пошел искать капитана судна, которое с первого взгляда по оснастке признал работорговым.
В самом деле, на дне трюма обнаружились двадцать четыре несчастных чернокожих, которые были закованы в кандалы и лежали в страшной тесноте. Отверстие люка, единственная отдушина для этих бедолаг, испускало тошнотворное зловоние.
Как только шлюпка покинула судно, судя по флагу, американское, Сюркуф двойным сигналом вызвал на борт «Призрака» Рене и Блика.
Девушки с беспокойством спросили, что означают эти маневры и зачем созывают офицеров. Рене объяснил, что капитан шлюпа, несомненно, занимался работорговлей, что было запрещено без специальной лицензии, и на борту «Призрака» собирается военный суд.
— Если его признают виновным, — спросила Жанна с дрожью в голосе, — какое наказание последует?
— Скорее всего, повесят, — сообщил Рене.
Жанна вскрикнула в ужасе.
Но поскольку шлюпка была уже у трапа, а матросы ждали, подняв весла в воздух, пока явится Блик, Рене оставалось только схватиться за трап и спуститься в шлюпку.
Когда на «Призрак» прибыли Блик и Рене, все офицеры были уже в сборе. Американского капитана привели в кают-компанию. Крепкое сложение этого высокого человека указывало на необычайную силу. Он говорил только по-английски, именно по этой причине Рене был вызван на совет. Поскольку юноша в суматохе боя, секунды не промедлив, на великолепном английском выкрикнул приказ «Капитан убит, спустить флаг!», Сюркуф рассудил, что тот знает английский, как родной.
Американский капитан передал Сюркуфу бумаги, из которых следовало, что тот занимается торговлей. Но бумаги, подтверждающей, что американец ходит на одном из восьми кораблей его страны, которым европейское морское законодательство дозволяло заниматься работорговлей, среди них не оказалось. Как только выяснилось, что документа, который мог бы его оправдать, у американца нет, ему зачитали закон, согласно которому он совершил преступление, силой и уловками отняв несчастных у страны и родных. Изобличенный в преступлении американский капитан был приговорен к смерти.
Работорговцев предавали жестокой и позорной казни. Их вешали на рее собственного корабля или корабля, который их захватил.
Приговор огласили, и американцу дали час на последние приготовления. Он с видимым равнодушием выслушал смертный приговор и был оставлен в кают-компании с караульными у каждой двери, так как опасались, что он во избежание позорной смерти бросится в море.
Осужденный попросил бумагу, перо и чернила, чтобы написать жене и детям. Его просьбу удовлетворили.
Десять или пятнадцать первых строчек арестант оставался невозмутимым, но мало-помалу подавленные чувства одолевали его, и словно туча окутала и затуманила черты его лица. Вскоре он не мог больше писать, и несколько слез упали на прощальное письмо.
30 
