– Хорошо, ваше высочество, довольно! – воскликнул он. – Я не тронусь с места.
– Поспешим, – сказал герцог.
– Монсеньор, прошу вас о последней милости, – сказал Ла Раме.
– Какой? Говори скорее!
– Свяжите меня, монсеньор!
– Зачем?
– Чтобы меня не приняли за вашего сообщника.
– Руки! – сказал Гримо.
– Нет, не так, за спиной, за спиной.
– Но чем?
– Вашим поясом, ваше высочество.
Герцог снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.
– Ноги! – сказал Гримо.
Ла Раме вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.
– Теперь шпагу, – сказал Ла Раме, – привяжите эфес к ножнам.
Герцог оторвал ленту от штанов и исполнил желание своего стража.
– А теперь, – сказал несчастный Ла Раме, – засуньте грушу мне в рот, прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте, монсеньор, засовывайте.
Гримо уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.
– Говори! – приказал герцог.
– Если я погибну из-за вас, ваше высочество, – сказал Ла Раме, – после меня останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.
– Будь спокоен. Засовывай, Гримо.
В одно мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев: нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.
Герцог бросился к стене. По ту сторону рва стояли три всадника с двумя запасными лошадьми. Герцог обменялся с ними знаком, – они поджидали именно его.
Тем временем Гримо прикрепил лестницу. Вернее, это была даже не лестница, а клубок шелкового шнура с палкой на конце. На палку садятся верхом, и клубок разматывается сам собою от тяжести сидящего.
– Спускайся, – сказал герцог.
– Раньше вас, ваше высочество? – спросил Гримо.
– Конечно. Если попадусь я, меня могут только опять посадить в тюрьму; если попадешься ты, тебя, наверное, повесят.
– Правда, – сказал Гримо и, сев верхом на палку, начал свой опасный спуск. Герцог с невольным ужасом следил за ним. Внезапно, когда до земли оставалось всего футов пятнадцать, шнур оборвался, и Гримо полетел в ров.
Герцог вскрикнул, но Гримо даже не застонал. Между тем он, должно быть, сильно расшибся, потому что остался лежать без движения на месте.
Один из всадников, соскочив с лошади, спустился в ров и подвязал Гримо под мышки веревку. Двое его товарищей взялись за другой конец и потащили Гримо.
– Спускайтесь, ваше высочество, – сказал человек во рву, – тут не будет и пятнадцати футов, и мягко – трава!
Герцог быстро принялся за дело. Ему пришлось потруднее Гримо. У него не было палки, и он вынужден был спускаться на руках с высоты пятидесяти футов. Но как мы уже говорили, герцог был ловок, силен и хладнокровен. Не прошло и пяти минут, как он уже повис на конце шнура. До земли оставалось действительно не больше пятнадцати футов. Герцог выпустил шнур и спрыгнул благополучно, прямо на ноги.
Он быстро вскарабкался по откосу рва. Там встретил его Рошфор. Два других человека были ему незнакомы. Бесчувственного Гримо привязали к лошади.
– Господа, я поблагодарю вас позднее, – сказал принц, – теперь нам дорога каждая минута. Вперед, друзья, за мной!
Он вскочил на лошадь и понесся во весь опор, с наслаждением вдыхая свежий воздух и крича с неописуемой радостью:
– Свободен!.. Свободен!.. Свободен!..
Глава XXVI
Д’Артаньян поспевает вовремя
Приехав в Блуа, д’Артаньян получил деньги, которые Мазарини, горя нетерпением поскорее увидеть его, решился выдать ему в счет будущих заслуг.
Расстояние от Парижа до Блуа обыкновенный всадник проезжает в четыре дня. Д’Артаньян подъехал к заставе Сен-Дени в полдень на третий день, а в прежнее время ему потребовалось бы на это не больше двух дней. Мы уже видели, что Атос, выехавший тремя часами позднее его, прибыл в Париж на целые сутки раньше.
Планше совсем отвык от таких прогулок, и д’Артаньян упрекнул его в изнеженности.
– Но ведь мы сделали сорок миль в три дня! – воскликнул Планше. – По-моему, это очень недурно для кондитера!