Особенно,... 
98 
— Вот так новости! Ты интересуешься психотерапией?
— Я пока еще в своем уме.
— Можно быть сумасшедшим и не заниматься психотерапией, — возразил шеф. — Говори, Штерн, говори. Задай мне перца. Сегодня меня все пинают.
— Я хочу сказать, — продолжал Штерн, — хочу сказать, что так уж устроены люди. Она это сделала, и, как мы предположили, сделала оттого, что Людевиг накачал ее всякими бреднями. Этому я научился у вас, господин Тойер, и не глядите на меня так… Короче, она почувствовала себя сильной. Потом ей попался на глаза Плазма, то есть, извиняюсь, господин Гросройте, и она тут же смекнула — вот превосходный подозреваемый и к тому же никудышный свидетель, которого никто не примет всерьез. Поэтому она все равно выстрелила, взяла ключ и пошла к вокзалу. Вероятно, чувствовала себя окрыленной…
— Да, — тихо согласился Тойер… Он снова «видел», он был там, где не имел себе равных. Оказывается, за десятки лет службы он все еще не узнал себя до конца. — Она парила, она летела над землей, она чувствовала под ногами асфальт, но все равно была где-то высоко. Она переступила черту и обнаружила, что ей это нравится. В ней всегда жила крупица этого чувства, иначе Людевиг, при всей своей изощренной подлости, не смог бы ее использовать. Теперь это произошло: она пошла сначала к вокзалу, за ее спиной уже раздавались крики людей, обнаруживших убитого. Она сжимала в ладони его ключ. Возможно, она поспешно сорвала с себя парик, укрывшись в тени, подальше от фонарей. И пошла назад. Потому что ее никто не видел. Она стала невидимой — частица людской массы и одновременно теперь уже высшее существо, не такое, как все, поднявшееся над ними. Она чувствовала: ее парализованный гуру прав, они станут фараонами или кем там он ей обещал. Приехали полицейские и стали оттеснять людей, и тогда она продолжила свою игру. Убийцы часто болтаются на месте преступления, помогают полиции, важничают, рискуя выдать себя, потому что хотят играть и дальше. Она тоже не устояла перед искушением. Она не позволила оттеснить себя вместе с толпой, не позволила… Она подошла к полицейским и заявила, что, кажется, кое-что видела. Причем заявила не категорично, а так, без особой уверенности. Игра! Безумная игра! Ведь если бы нашлись другие свидетели, ее бы узнали и схватили на месте. Правда, у нее теперь была другая прическа, да и кто мог подумать, что это она. Куртку она тоже вывернула на другую сторону. К сотрудникам полиции подошла на цыпочках. Когда она продает себя ненавистным мужчинам, они хотят видеть ее на шпильках, и она привыкла к такой обуви, в туфлях без каблуков у нее болят ноги. Теперь ей пригодилась эта боль и вообще вся ее боль…
Тойер все говорил: он видел Крис, неприкаянную, холодную, крупную зрелую женщину с миловидным лицом, жалкую рабыню мужчин и их повелительницу — всеобщую повелительницу. Вот она подходит к полицейскому, стоящему возле убитого в мерцающем синем свете мигалки. Тойер не слышит их разговор. Почему не слышит? Ну конечно, там слишком шумно. Все говорят наперебой. Но он видит, как она что-то говорит; полицейский записывает ее фамилию. Оружие лежит у нее в сумочке; возможно, оно еще не остыло. О таких ощущениях грезил Людевиг — теперь она сама их испытывает. В любой момент кто-нибудь может ткнуть в нее пальцем — вот же убийца! — но никто этого не делает. Люди испуганно расходятся, она это видит. Она единственная в своем роде, она это сделала, она уникальная. При виде суетливых мелких людишек душа ее наполняется безумным ощущением превосходства, медленным оргазмом смерти. Нет, она не утверждает, что это был Плазма, — только намекает, подводит полицейских к такому предположению. Пускай ищут, пускай радуются, если найдут. Она: его якобы не признала. В роли простушки и жертвы она скажет то, что знает, только не все. Ночь мягкая, воздух полон ожидания, предвестия чуда, преображения. Год начинается лишь теперь, когда уходят холода. Ее год. И она заканчивает его, не ждет оборота Земли вокруг Солнца: она закладывает кельтский круг. И в своем высокомерии напоследок кладет туда то, о чем спрашивал ее полицейский. В высокомерии, которое, возможно, было лишь подсознательным желанием избавиться от безумия, стремлением преступника к разоблачению; у такой мазохистки, как Кильманн, оно могло быть особенно сильным.
— Да, вот как оно было, — закончил он свое описание. — Она вместо Людевига испытала его триумф, он торчал дома и, как всегда, ждал. Возможно, постепенно он это понял. И, возможно, они успели возненавидеть друг друга.
98 
