11 
— Прорвусь.
— А родом ты, полковник, из-под Смоленска?
— Так точно.
— Деревенька твоя на берегу Днепра, рядом с артиллерийским полигоном?
— Ага, — с некоторым удивлением подтвердил полковник.
— Так вот. Могут твою деревеньку артиллерийским огнем придавить. По ошибке. Если груз не доставишь. И мою деревеньку тоже. Я из-под Калуги, там у меня вся родня. А за выполнение боевой задачи нам ничего не обещают. Но не выполнишь — я тебя, полковник, на орудийном стволе повешу. Если ты до того момента сохранишься. А твоих гавриков всех на мыло переведу, на дефицит! Да что ты все зубы скалишь?! Рад, что из кабинета вырвался? Рад, что в дело идешь?
— Рад.
— Очень?
— Очень.
— Ну так пляши гопака, сучий сын!
Где бы ни появился Чирва-Козырь на своей машине, везде внимание ей уделяли. Обступят, смотрят, трогают. Было на что посмотреть. Машина крепко стояла на шести толстых ребристых колесах: по три с каждого борта непрерывным рядом. Чувствовалась мощь в коротком низком корпусе, и виделось, как машина эта необычная так и несется по непролазной грязи да трясине, и думалось, что и плавать такая красавица умеет: уж очень корпус ее на лодку похож, на короткую, широкую, плоскую лодку человек на пять. Каждый старался название той машины отгадать. Но не угадал никто. А водитель той машины — Чирва-Козырь в голубом выгоревшем десантном берете — гордо молчал, на вопросы публики не отвечая. Не положено солдату на вопросы всяких там отвечать. А машина называлась ГАЗ-166. На вооружение десантных войск и подразделений спецназа была принята она лет пять назад, но считалась секретной, и мало кто ее видел. Теперь же такие пошли времена, что прятать стало незачем, и появились многие секретные типы боевых машин на улицах городов да на полевых дорогах. Вот и Чирва-Козырь сидит за рулем своего ГАЗ-166, молчит, ждет. Кого ждет, чего ждет, знать никому не положено. А ждет он командира своего, полковника Зуброва, которого привез в штаб округа. Тикают минутки, нет полковника. Сидит Чирва-Козырь, времени не теряет, на бабенок поглядывает. Хороши, ух хороши бабеночки в Одессе. Так и прут, так и прут. Не дают Чирве-Козырю покоя. Сидит Чирва гордо, виду не подает и вслед не смотрит. Упаси бог. Но горит душа солдатика и рвется. Ах, рвется, и нет счастья другого в жизни, а дорваться бы, ох, дорваться бы! Ух, вон какая плывет…
— Меня не жди.
Встрепенулся Чирва-Козырь, командир рядом стоит. Чирва и не заметил, как тот появился. Но полковник Зубров не заметил отсутствия внимания у своего водителя. Не тем Зубров сейчас занят.
— Так что не жди меня, — повторил Зубров, — я пройдусь, помозговать надо.
— Есть не ждать, — рявкнул Чирва-Козырь. Взревел двигатель, сизым дымом выдохнул, качнулся ГАЗ-166 пружинисто и покатил, задрав хищную мордочку, увлекая за собой взгляды прохожих.
Полковник Зубров остался один. Было о чем помозговать.
Глава 3
УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ
Все в Одессе в одну душу уверяли, что на улицах сейчас быть опасно. Ходили слухи, что патрули озверели и палят в кого попало даже днем. Что власти мылятся драпать. Что КГБ напоследок уничтожает не только архивы, но и людей по спискам — а стало быть, по домам сидеть тоже опасно.
— Если на улице такие страсти и такие страсти дома, так я себе сяду на трамвай! — философствовал волосатенький старикашка к полному удовольствию всего вагона.
Зуброву ехать было три остановки. Лучший способ сосредоточиться — это рассеяться перед рывком. Потому он и выбрал трамвай, хотя на машине было бы быстрее. Тут было тесно и весело. Могучая дама с сокрушительным бюстом на каждом повороте обрушивалась на Зуброва, приговаривая:
— Юноша, я извиняюсь! Но это же не водитель, а кошмар. Не говоря уже за то, что мне таки подавили все помидоры, и я их держу, чтобы на вас не капать.
На передней площадке обсуждали, не исчезнет ли холерный вибрион из гавани, если коммунисты покинут город:
— Холера к холере тянется!
Сзади пацаны приспособляли старые частушки к новым обстоятельствам:
- Как на Дерибасовской,
- Угол Ришельевской,
- В полшестого вечера не было воды.
- А старушке бабушке…
Какую участь юные хулиганы готовились зарифмовать старушке бабушке — осталось неизвестным.
— Поете, дети греха? Народ нечестивый, народ, обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные!
Это кричал, пробираясь к передней площадке, иссушенный, весь внутрь себя втянутый оборванец в детской панамке.
11 
