очень нудно 
42 
– Помню, когда я еще жил с родителями, – опять заговорил Быков, – мы как-то летом уехали в Крым, а у нас дома тем временем перегорела пробка. Холодильник выключился, а там, помимо всего прочего, в морозилке лежало килограммов пять свинины. Так вот, когда мы вернулись, в квартире так же воняло. А уж когда открыли холодильник... бр-р-р! Даже вспоминать тошно.
– Ну так и не вспоминай, – посоветовал Глеб и постучал в дверь.
Этот негромкий стук прозвучал в тишине засыпающего подъезда, как грохот полкового барабана. Где-то наверху залаяла собака – мелкая, комнатная. Сиверов посмотрел на часы. Было начало двенадцатого – в сущности, детское время, – однако хозяин не торопился открывать дверь. Либо он действительно оказался сообразительным парнем и слинял от греха подальше, не дожидаясь, пока его вычислят (а сделать это было совсем нетрудно, и Глеб не сомневался, что местные сыщики справились бы с этим самостоятельно, будь у них чуть больше времени), либо просто дрых без задних ног под воздействием спиртного. Англичане называют выпиваемую на сон грядущий рюмочку "найт кип" – ночной колпак, а у гуманоидов вроде Аристарха Мигули колпак этот, как правило, размером с ведро. После такого вливания не то что стука в дверь – ружейного выстрела над самой своей головой не услышишь.
Глеб снова постучал, вызвав очередной взрыв истеричного лая в квартире наверху. Никакого другого результата не последовало, да Сиверов его уже и не ждал. Рассказ Быкова о холодильнике, набитом протухшей свининой, не давал ему покоя. Уже подняв руку, чтобы постучать в третий и последний раз, Глеб передумал и наудачу повернул дверную ручку.
Как он и ожидал, дверь открылась, и из темноты крохотной прихожей в нос ударила волна густого, плотного, как протухший кисель, смрада. Сиверов мысленно посочувствовал Гене, которому до сих пор приходилось видеть покойников разве что в гробу да на раскопках, где те представляли собой просто набор выбеленных, дочиста обглоданных временем костей. Глеб шагнул вперед, слыша, как за спиной, на лестничной площадке, сдавленно кашляет, борясь с подкатившей тошнотой, брезгливый археолог, разглядел на стене напротив двери совмещенного санузла двойной выключатель, еще раз принюхался и, не уловив в заполнявшем квартиру облаке трупной вони запаха газа, зажег в прихожей свет.
* * *
От чая оперуполномоченный уголовного розыска Гнилов отказался, а про кофе заявил, что он эту гадость в рот не берет, тем более на ночь. Что же касается коньяка, водки или хотя бы пива, то ничего этого Станислав Петрович Городецкий предлагать ему не стал, поскольку хорошо знал старшего лейтенанта Гнилова и вовсе не горел желанием провести остаток вечера и добрую половину ночи в его компании, выслушивая пьяные похвальбы и бессвязные угрозы в адрес всего белого света. Пить Гнилов не умел, но любил и сейчас, когда разговор был уже явно и бесповоротно окончен, все еще медлил уходить именно в расчете на то, что ему поднесут сто граммов из уважения к его погонам. Упомянутого уважения Станислав Петрович Городецкий решительно не испытывал (как, впрочем, и все, кто имел сомнительную честь быть знакомым с опером Гниловым), да и помимо того у него имелись веские основания свести общение с ним до минимума. Гнилов, хоть и болван, был по-звериному хитер и обладал отменным чутьем, что при иных обстоятельствах (при наличии ума, например) могло бы сделать его по-настоящему хорошим сыщиком – таким, про каких пишут в детективных романах и даже учебниках по криминалистике. Он был мастер провокации, виртуоз, не знающий себе равных среди коллег. Правда, он привык иметь дело в основном с подонками, от которых и сам недалеко ушел, и Стас Городецкий был ему, что называется, не по зубам. Однако лишний раз испытывать судьбу все равно не стоило, и именно по этой причине Станислав Петрович сейчас делал вид, что не понимает, почему старший лейтенант Гнилов все еще мнется у дверей, медля уходить.
– Ну так, Петрович, – сказал наконец Гнилов, сообразив, по всей видимости, что долгожданного предложения дернуть на посошок так и не последует, – если что, ты мне сразу, того...
– О чем речь, Валерий Матвеевич, дорогой! – с сильно преувеличенным воодушевлением воскликнул Городецкий. – Мы же договорились. Как только, так сразу. Вы же меня знаете, я в такие дела не путаюсь. Боже сохрани! Мне репутация дороже, да и в тюрьму садиться как-то не тянет. Чего я там не видел? И вообще, я считаю, что воровать такие вещи – варварство. За это надо руки отрубать, как у мусульман заведено.
42 
