106 
– Сегодня во сне, – ответил эфиоп.
– А мне даже не снятся, – глухо сообщил Васька. – Белая она у тебя была или черная?
– Шоколадная. Белая женщина интересна лишь вначале, пока в новинку. Свою иметь – оно всегда лучше.
– А вот мне, когда молодой был, всегда хотелось негритянку Трахнуть. Но тогда в Советском Союзе одни мужики-негры попадались.
Бычки докурили до самых фильтров, и на губах бомжей осталось немного помады.
– Пойдем, я знаю, где харчи достать можно, – Василий хлопнул Абебу по плечу и подмигнул.
Друзья по несчастью обошли девятиэтажный довоенный дом и оказались у сетчатой ограды, укрывавшей короб вытяжного вентилятора. Воздуховод сквозь стену уходил в гастроном, рядом с сеткой стояла стопка ящиков – картонных, деревянных, с пестрыми надписями. Бомжи быстро перебрали их, наковыряв раздавленных и приклеившихся к стенкам фруктов. Набралось три с половиной помидора, с десяток слив и даже одна наполовину сгнившая груша.
– Фрукты, они, конечно, не мясо, но, наверное, ты в своих джунглях только ими и питался?
Абеба понял, что Васе бессмысленно что-либо объяснять про реальную эфиопскую жизнь.
«Для Васи все, что в Африке, – это джунгли, обезьяны и негры.»
– Да, привык, – решил поддержать приятеля Абеба.
– А бабы у вас как, с голыми сиськами ходят и только зад повязками прикрывают?
– Ходят, – соврал Абеба.
– Хорошо у вас… А главное, зимы не бывает. Если бы не зима, все люди бомжами бы заделались.
– Заделались бы, – соглашался Абеба. Василий тут же сделал собственный вывод:
– Вот почему вы, негры, так плохо живете: все у вас бомжи, никто работать не хочет. Я вот, сколько живу, ни разу не видел, чтобы негр на заводе работал.
Аргумент был убийственный, и Абеба понял, если он еще с часок поговорит с Васей, то ссоры опять не миновать. Не станешь же сдерживать себя каждую секунду!
– Пойду я, – сказал эфиоп.
– К вечеру тебя ждать? – с надеждой в голосе поинтересовался Василий.
– Думаю, что к ночи приду. Мне еще один приятель, инвалид, деньжат подкинет, погудим, – и тут же Абеба не удержался, чтобы не подколоть Василия:
– Девочку тебе привести?
– Лучше бутылку. А еще лучше – бутылку и девочку.
Абеба отошел совсем недалеко, лишь только бы потерять из виду Василия. А затем залез в кусты, где, как знал, стоит парковая лавка. Днем она всегда была свободна, а по вечерам на ней сидели компании подростков. Вся земля вокруг лавки была усыпана пивными пробками и короткими, даже не сделаешь затяжки, окурками. Отсюда, с лавки, виднелось электронное табло часов, укрепленных на торце заводского корпуса.
Абеба смахнул с лавки грязь и песок, принесенные рэперскими подошвами, улегся на скамейку, прикрыл глаза и стал вспоминать родину, казавшуюся нереально далекой как в пространстве, так и во времени. Иногда он уже начинал забывать, как что выглядело. Хуже всего вспоминались эфиопские женщины, вместо них почему-то всплывали странные образы, навеянные фантазией Василия: негритянки в набедренных повязках с голыми сиськами.
"Надо будет найти себе женщину”, – с тоской подумал Абеба.
И понял, что сейчас ему уже все равно, какого цвета будет женская кожа. Для него нет разницы: эфиопка, негритянка, белая. Сам он перестал быть прежним Абебой, он уже не африканец и не русский – получилась странная смесь.
"Дорогин объявился, – Абебе не давала покоя предстоящая встреча. – Интересный мужик. Всего пару слов сказал мне насчет Пушкина, а эти слова так круто мою жизнь повернули. Это благодаря ему я стал не только бомжом, а еще одним памятником поэту в Москве – живым, ходячим памятником”, – Абеба обрадовался, что нашел для себя определение.
Он лежал с закрытыми глазами, вслушивался в шелест листвы кустов, грелся на солнце и пытался обмануть себя, пытался вообразить, что стоит открыть глаза, как увидишь над собой пальмы, платаны, магнолии. Увидишь не синеватое русское небо, а чуть голубое, словно выгоревшее на жарком солнце, небо родины.
«Никогда я уже не вернусь домой, – подумал Абеба. – Там я никто, один из многих, а здесь я большой человек, я – Александр Сергеевич Пушкин!»
Люди, отвыкшие от телевизоров, умеют занять свой ум. Они ведут неторопливый разговор сами с собой.
Абеба поднялся со скамейки в половине третьего. У него в кармане штанов имелся неприкосновенный запас, неприкосновенный в том смысле, что никогда не использовался для пропоя: четыре жетона на метро. Абеба опасался открыто ходить по городу, рабы галичан стояли во многих людных местах.
106 
