47 
Севрук покачал головой, отгоняя дурные мысли, еще раз улыбнулся – широко, радостно, как человек с кристально чистой совестью, запер машину и, с усилием отворив тяжеленную дубовую дверь трехметровой высоты, окованную понизу красной медью, вошел в просторный мраморный вестибюль.
Здание, в котором размещался офис его фирмы, было старым, построенным еще в середине тридцатых годов с присущим тому времени размахом. Это был так называемый “сталинский ампир” в чистом виде – высоченные лепные потолки, мраморные колонны и полы, роскошные двери, открывать которые было сущим мучением, какие-то шахтеры с отбойными молотками и крестьянки с корзинами фруктов и снопами на фронтоне и, разумеется, голуби, которые вили гнезда в укромных уголках между этими каменными болванами и обильно гадили им на плечи и макушки. В кабинетах, занятых фирмой, которую в данный момент возглавлял Севрук, еще до его появления был проведен евроремонт, но никакие импортные стройматериалы не смогли справиться с чванливым имперским духом, навеки пропитавшим эти стены. Впрочем, Вадим Александрович ничего не имел против. Здесь он чувствовал себя человеком с большой буквы, а такие подробности собственной биографии, как торговля ворованными машинами на автомобильных рынках Дальнего Востока, начинали казаться ему обыкновенной выдумкой или дурным сном.
Он поднялся на последний, восьмой этаж здания в старом, отделанном натуральными панелями красного дерева лифте с дверями, которые надо было открывать вручную, и, придав лицу приличествующее случаю солидное выражение, ступил в длинный коридор с высоким лепным потолком и уже начавшим рассыхаться паркетным полом. Под ноги ему легла вытертая винно-красная ковровая дорожка, вокруг забурлила знакомая суета. Севрук поправил галстук и, придерживая у бедра кожаную папку на “молнии”, двинулся к своему кабинету. С ним здоровались, и он отвечал на приветствия в демократичной манере, являвшейся, по сути дела, карикатурой на поведение Владислава Андреевича Школьникова: не спеша кивал, улыбался, жал протянутые руки и между делом осведомлялся, как дела, никогда, впрочем, не дожидаясь ответа.
В приемной навстречу ему поднялась молодая холеная секретарша. Девочка была дрессированная;
Севрук позаботился об этом лично, сначала сделав вид, что растаял в лучах очаровательной улыбки этой охотницы за женихами, а потом спокойно и расчетливо поставив ее на место. Это было сделано немного грубовато, но никто не мешал секретарше уволиться на следующий же день. Она этого не сделала, приняв тем самым его правила игры, и теперь Вадим Александрович был в своем кабинете полновластным хозяином, самолично задавая удобный ему в той или иной ситуации тон общения.
– Ну, – притормозив на секунду возле стола секретарши, снисходительно осведомился он, – есть что-нибудь важное? Я имею в виду по почте. Звонил кто-нибудь? Приходил?
– Почта обычная, – ответила секретарша. – Звонил Аксютин насчет продления трудового соглашения…
– Ладно, – перебил ее Севрук. – Почта где?
– У вас на столе.
– Угу… Тогда принеси мне кофе и ни с кем не соединяй хотя бы в течение получаса. Кроме Владислава Андреевича, разумеется.
Он закрыл за собой высокую, старомодно обитую натуральной кожей дверь кабинета и прошествовал на свое рабочее место во главе Т-образного стола для заседаний. Справа от него оказалось забранное вертикальными жалюзи большое полуциркульное окно, начинавшееся от самого пола, а слева – гладкая, до половины обшитая темными деревянными панелями кремовая стена, слегка оживленная двумя-тремя абстрактными картинами под стеклом, обошедшимися фирме в сумасшедшую сумму и до сих пор вызывавшими у Севрука легкое недоумение: он никак не мог понять, что на этих картинах изображено. А если ничего не изображено, то какого черта было переводить бумагу, краску, стекло и что там еще было использовано при создании этих шедевров? А главное, зачем было тратить такие деньги, покупая картины, на которых ничего не нарисовано или, как выражаются люди культурные, не “написано”? Да такую картину совершенно бесплатно намалюет двухлетний ребенок! Он сам, Вадим Севрук, нарисовал бы не хуже – по крайней мере, было бы понятно, где баба, где мужик а где гора Монблан…
Впрочем, изредка забредавшие в этот кабинет знатоки (или те, кто выдавал себя за знатоков для пущей важности) картины хвалили, и Севрук не спешил расставаться с так раздражавшими его произведениями современного искусства. Да какая ему была разница? Он ведь все равно не собирался здесь засиживаться, так что на картины ему было плевать.
47 
