111 
…Костер медленно угасал. На разодранном плаще, устало раскрыв впалый, словно у мертвеца, безгубый рот, спал король Прусский и курфюрст Бранденбургский.
Над ним рушились звезды. Была как раз страдная пора. Но хлеба Европы погибнут в этом году… По берегу Одера еще долго бродил Зейдлиц, и порывы ветра раздували его белый покров.
Как саван, как саван, как саван… О чем думал он?
Медленно и величаво катил свои воды Одер… куда?
* * *
До русского лагеря дошла весть, что король уже рядом, его три колонны, как три бивня, нацелены в грудь русской армии. Лаудон не мог скрыть своего удовольствия.
– Вот, – сказал он Салтыкову, затаенно улыбаясь, – вы еще не сталкивались с ним основательно. Король – это не мальчишка Ведель; он уже обошел вас… Что скажете теперь, генерал-аншеф?
Салтыков ответил Лаудону:
– Я думаю, что не врут люди, воинский гений Фридриха восхваляя. И впрямь – отличный полководец! У меня зазнайства перед королем нету. Но почту за счастие великое для персоны своей скромной сразиться лично с королем Пруссии!
Салтыков, и без того мало любимый, вызвал всеобщую солдатскую ярость распоряжением рыть шанцы. Копать землю – кому это приятно? Возле селения Кунерсдорф, на виду у города Франкфурта, генерал-аншеф деловито выбрал для армии отличную позицию.
– Копай, ребятушки, копай, – говорил он солдатам. – Да языка не погань словом матерным. Не подобает православным христианам матерны лаяти, понеже матерь наша – земля! В нее же и возвращаемся, и тьму смертную, яко отдых, навечно приемлем…
Фридрих – через шпионов – внимательно следил за работою Салтыкова. Узнал, что русские основательно укрепляют фронт, и решил ударить на них с тыла. Но Петр Семенович – не дурак; он подождал, пока укрепят его солдаты позиции, затем сказал:
– А ну-кась, развернем теперича лагерь… Копай, соколики, с другой сторонки!
– Пруссак старый, – неслось ему в спину из окопов. – Нацепил косицу и ходит тут… Курдюк с квашеным поносом!
Но Салтыков мнению армии не уступил. Лаской, угрозой, плетями, но приказ заставил исполнить. Глубокий ретраншемент пролег через весь фронт, объединяя фланги армии. Тыл русского войска был укреплен так же прочно, как и фронт его. Покончив с этим, Петр Семенович забрался в прохладу палатки, где его навестил Лаудон:
– Мой штаб закончил подсчет. Наши силы превышают силы прусского короля на двенадцать тысяч человек.
– А король прусский, – отвечал Салтыков, – прав: надобно не числом побеждать, а умением! Коли на одного молодца двадцать сопляков навалятся и побьют молодца – это еще не успех.
– Генерал-аншеф, вы часто ссылаетесь в мнении своем на Фридриха, врага нашего… Уж не влюблены ли вы в него?
– Изверга такого в конфидентах своих не держу. Но учиться у врага, ежели он толков и опытен, не пренебрегаю. И вам советую над тактикой Фридриха почаще задумываться.
Лаудон спросил – куда ему поставить свой корпус.
– На гороховом поле… в резерв! – отвечал Салтыков. – А я спать ложусь… Выспаться надо. Митенька, – позвал он адъютанта, забираясь в кошмы, – ежели король со всеми ложками и поварешками пойдет на нас, ты меня сразу толкай… без жалости!
* * *
Шляпа на голове Фридриха – как тогда говорили – созрела до такой степени, что пора уже ей, переспелой, свалиться на землю.
Свалится ли она?
Ранним утром 1 августа 1759 года Салтыкова разбудили.
– Король движется, – доложили ему.
– Ну и слава богу! – Генерал-аншеф молодо вскочил с ложа. – Господи, вразуми меня, – покрестился на иконку. – Ежели ныне совладаю с Фридрихом, кровавый пир разом кончится и век меня Россия благодарить станет. Ну, а ежели опозорен буду… Нет, господи: лучше сразу – ядром меня, чтобы не мучился!
Кунерсдорф
Уже пахло порохом над Кунерсдорфом, когда Лаудон спросил Салтыкова:
– О чем думает сейчас генерал-аншеф?
– Думать поздно. Сейчас кровью станем расплачиваться за все, что не продумали ранее, на покое…
Они поднялись на пригорок, им подали зрительные трубы.
– Любопытно, чем откроет сегодня Фридрих сражение?
– Как всегда, – зевнул Салтыков, – «косой атакой».
– Почему вы так решили, генерал?
– Это не я так решил, это Фридрих так решает… Я свою жену однажды спрашивал: «Чего ты в одном и том же платье шляешься, коли другие в гардеробе, ненадеваны, пылятся?» А она мне ответила: «Прости, батюшка, стара стала, глупа стала…»
111 
