117 
В Отшер явился какой-то офицер и доложил, что привезли несколько спасенных от русских орудий.
– Лжец! – отвечал король. – У меня нет артиллерии. Это ты придумал нарочно, чтобы поиздеваться над убитым горем королем…
Иногда казалось, что Фридрих – на грани сумасшествия. Пока же он горевал, адъютанты его вышли на проселочные дороги. Устроили там настоящую облаву. Много солдат рассеялось по лесам и балкам, таилось в кустах, боясь зажечь огонь. Их выгоняли из укрытий, отводили в поле, строили, ругали, били, ранжировали.
Днем Фридрих узнал, что удалось собрать 10 тысяч человек.
И тогда он горько усмехнулся:
– Не надо меня веселить… Десять тысяч! Это все, что осталось от когда-то великой армии, которая умела потрясать мир!
Но теперь хоть можно было не бояться за свою жизнь. Короля силком покормили, с уговорами усадили на коня, он встал во главе остатков своей армии. Велел безжалостно сжигать за собой мосты…
– Дети мои! – обратился он к солдатам. – Победить мы уже не в силах. Но зато мы способны умереть.
Он заплакал, и армия тронулась за плачущим королем.
Блеск оружия, звон амуниции, скрип колес, тряска седла и тарахтенье лафетов – все эти приметы похода, столь привычные с юности, незаметно успокоили его. Он облегченно вздохнул, когда узнал, что Берлин не занят русскими.
Король сказал:
– Вот еще одно чудо древнего Бранденбургского дома! Мои победители ведут себя словно пьяные…
Эта новость меняла все. Король отдал приказ перетащить к нему все пушки и припасы из берлинских арсеналов; велел ловить по лесам дезертиров; из крепостей изъял все орудия; он вызвал войска из Померании… «Скоро у меня будет 33 тысячи солдат!» – сообщил он в Потсдам другу детства – Финкенштейну.
Тотлебен передал ему через Саббатку, что Салтыков ругается с австрийцами, которые тянут его в Силезию – прочь от Берлина.
– Спасибо венской кузине, – сказал король. – Кажется, она решила спасти для меня корону… Верю: эта вражда пойдет и дальше, как ползучий лишай. Надо вовремя отсечь Салтыкова от его магазинов в Познани. Помощником в борьбе нам станет голод русской армии… Скоро победители зашатаются, как тени!
Фридрих отныне боя с русскими не принимал. Он маневрировал. Его армия кружила вокруг Берлина, словно палый осенний лист.
– Пока русские не уберутся за рубежи, – говорил он генералам, – наше дело просто: спасать свою шкуру! Как только они уберутся из моих владений, наступит время Дауну подумать о своей шкуре! Что тут удивительного? Так было всегда: стоит богу вздремнуть, как черти сразу начинают шутить и кувыркаться. Если Салтыков бог, то мы станем чертями и резво спляшем на животе у Дауна!
* * *
Елизавета велела выбить в память о Кунерсдорфе особую медаль с надписью: «Победителю над пруссаками», и медалью этой наградили всех участников сражения. Салтыкова при дворе всегда считали недалеким, робким человеком. Но торжество Европы – после Кунерсдорфа – было таково, что нельзя было не отметить главнокомандующего, и Петр Семенович получил патент на чин генерал-фельдмаршала…
С чувством перецеловав печати патента, Салтыков долго потом сидел в раздумьях, унылых и знобящих. Когда же начальник канцелярии Веселицкий спросил о причинах неуместной сейчас печали, фельдмаршал ему ответил:
– Вознаградили так, что выше не взлететь. Но я уже стар и по опыту жизни ведаю: опосля доброго – худого поджидай!
Веселицкий тут загыгыкал, перья перебирая, подлизнулся.
– Да ведь фельдмаршала нелегко залягать, – сказал в усладу.
– Дурак ты! – мудро отвечал ему Салтыков. – Ты сирота казанская, как-нибудь между копытами пронырнешь. А меня беспременно с двух сторон залягают. Не свои, так венские людишки…
«Надлежит удивляться, – писал немецкий историк Ретцов, – тому великодушию, с каким российский полководец поступил с совершенно разбитою и в бегство обратившеюся армией… Ежели бы Фридриху удалось столь решительно поразить россиян, то никакие уважения не удержали бы его: он повелел бы коннице своей ниспровергнуть русских в Одер или искрошить в куски саблями…»
Победители стояли еще вблизи поля битвы; они хоронили павших, чинили повозки и пушки, пили и гуляли. Очень много было пленных – так много, что их отдали австрийцам, дабы самим с ними не возиться. А 243 прусских артиллериста, как уроженцы Восточной Пруссии, сочли себя уже подданными России и – прямо из плена – встали у русских орудий. Было очень жарко в августе, тысячи погребенных трупов стали разлагаться, и со столь ужасной быстротой, что армии надо было уходить прочь… Салтыков одним махом перебросил войска на левый берег Одера.
117 
