64 
Хайдар сказал, что щит можно сплести из ивовых веток, используя палки, веревки и ремни. Как всякий черкес, он носил с собой необходимый инструмент, и они с Ильясом взялись за дело.
– Стало быть, ты тоже турок? – Спросил Ильяс младшего брата, и тот с достоинством ответил:
– Я – черкес. – И, подумав, добавил: – Как и ты.
– Или мы оба турки, – сказал Ильяс, а после заметил: – Впрочем, это не важно. Главное, что мы братья.
– Ты едешь воевать?
– Не знаю, – задумчиво промолвил Ильяс. – Я бы хотел остаться с отцом.
– Моя мать очень хорошая, – заметил Хайдар. – Она всегда любила нашего отца.
– Я это понял.
Они продолжали работать в молчании, однако теперь чувствовали, что стали намного ближе друг другу. Подоспевшая Гюльджан с одобрением отозвалась о том, что они сделали, и распорядилась отнести Мансура в хижину.
– Ты сумеешь помочь? – Спросила Мадина старуху, когда они шли следом за мальчиками, тащившими носилки.
– Не знаю. Аллах держит нить его жизни в своих руках. Пока еще держит. Мне нужно с ним поговорить.
– С Аллахом?
– С Мансуром. Я дам ему сильное питье: если его голова и сердце выдержат, он очнется. А если не выдержат – его смерть будет на моей совести.
Мадина взмолилась:
– He говори так, Гюльджан! Скажи, что он не умрет!
– Не скажу, – отрезала старуха. – На моих руках умерли многие, их было почти столько же, сколько и выживших. У нашего Бога есть очень точные весы, но человек этого не замечает, потому что ему свойственно не только горевать и отчаиваться, но и надеяться, верить.
Когда они дошли до хижины, Ильяс сказал, что ему придется вернуться в аул и доложить о случившемся своему командиру. Мадина не возражала, только погладила его по руке. Она надеялась, что у нее еще будет время поговорить с ним спокойно, без отчаяния и душевного надрыва. Хайдар остался с матерью.
Гюльджан приготовила тягучую, мутную настойку и, решительно разжав зубы Мансура, влила жидкость ему в рот. Он судорожно глотнул, но не захлебнулся и через какое-то время пришел в себя. Гюльджан резко отстранила Мадину и наклонилась над ним.
Мансуру казалось, что его лицо и тело заледенели, будто он лежал в глубоком сугробе. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Открыв глаза, янычар увидел женщину – она была очень старой – и тут же вспомнил, что совсем недавно рядом с ним была другая – молодая, с глубокими, прозрачными синими глазами. Незнакомка протягивала к нему руки – то ли хотела помочь, то ли звала к себе. Она пригрезилась ему в то ужасное мгновение, когда он падал вниз.
– Что ты чувствуешь? – Спросила старуха.
Мансур хотел ответить, но не смог. Тогда Гюльджан безжалостно тряхнула его, и по телу Мансура растеклись волны боли.
– Что ты ощущаешь? – Повелительно повторила она.
Он с трудом разомкнул губы и произнес одно-единственное слово. Гюльджан повернулась к Мадине.
– Что он сказал?
– Что чувствует боль.
– Где? Спроси у него!
Мадина выполнила ее просьбу, после чего ответила:
– Везде.
– Это очень хорошо.
Старая черкешенка обследовала тело янычара своими высохшими, морщинистыми, покрытыми коричневыми пятнами руками.
– Спина повреждена, но, к счастью, не так сильно, как я думала. Переломов много, и еще неизвестно, что там у него внутри! Подождем до завтрашнего утра: если ему не станет хуже, возможно, он выживет. А сейчас мне нужны сырые, еще теплые овчинки, – сказала Гюльджан и обратилась к Хайдару – Ступай к Хафизе и скажи: пусть не жалеет баранов!
Остаток дня они просидели в хижине. Мансур уснул или впал в забытье после того, как старуха плотно обернула его руки и ноги свежими шкурами, раны обложила курдюками,[37] а царапины смазала целебной мазью. Гюльджан запретила тревожить больного и разговаривать с ним. Она сказала Мадине, что шкуры, высохнув на теле, превратятся в подобие твердого панциря, в котором Мансуру предстоит пролежать долгие недели.
– Ты боишься смерти, Гюльджан? – Спросила женщина.
– Смерти боится тот, кому жизнь приносит радость. Я слишком стара, чтобы радоваться чему бы то ни было.
– Говорят, будто ты ушла от людей и поселилась здесь из-за любовной истории. Это правда? – Мадина вопрошающе посмотрела на старуху, и та ей ответила, неотрывно глядя на огонь:
– Правда. Это история жизни, жизни, которая, как ни странно, всегда и есть история любви. Но она произошла так давно, что кажется легендой даже мне самой! А еще всякая жизнь – это выбор. Потому выбирай, Мадина, выбирай, пока жива и пока есть из чего выбирать!
64 
