Особенно,... 
184 
— Встать!.. Я что сказал? Встать!..
Солдаты нехотя попрыгали в воду. Хмурый утренний свет, падавший через открытую дверь, освещал их небритые утомленные лица. Заметив Теппо Ориккайнена, лейтенант спросил:
— Капрал, каковы потери во взводе?
— Одиннадцать человек, херра луутнанти.
— Перкеле! Вы что?.. И дальше думаете так воевать? А это кто не встал?
Суттинен подскочил к нарам, на которых лежал солдат, с головой накрытый большим газетным листом «Суоменсо-сиалидемокраятти».
— Встать! — заорал Суттинен.
Газетный лист с жирным заголовком «Война до победного конца!» не шевельнулся.
— Встать!.. Солдат лежал.
Суттинен в бешенстве рванул из-за голенища плетку, замахнулся, и… плетка осталась в руках капрала, успевшего перехватить ее сзади.
— Нельзя, херра луутнанти, — строго сказал Ориккайнен. — Он мертвый. Грех!..
Суттинен вырвал из рук капрала плетку и шагнул к двери. За его спиной кто-то сказал отчетливо:
— Вернулся… собака Суттинен!..
По горячим следам
Они сидят на берегу реки-жемчужницы — много таких рек в Поморье. Он кладет голову на колени родной доброй Поленьки, и она, заглядывая ему в лицо, улыбается далекой, как во сне, улыбкой. «Какой ты старенький, — говорит она ему, — может, и на покой пора? Умные-то люди вон как делают: отплавают свое и остаются на берегу, сушат свои кости у печки…»
Ответить бы ей, да лень пошевельнуться. Тело ноет и немеет от какой-то боли. Шмель начинает жужжать над головой, все ближе, ближе. Поленька отмахивается от него руками, встает, и голова Антона Захаровича спадает с ее теплых и мягких колен, ударяясь о землю…
Мацута открыл глаза. Сильная электролампа заливала узкий отсек ярким светом. Никакой Поленьки нет, только тяжелый сон, полубред. И сердце вдруг сжалось от страшной тоски. «Так, наверное, всегда перед смертью бывает», — подумал старый боцман и снова подоткнул под голову бушлат, который казался ему во сне мягкими удобными коленями Поленьки.
Не вставая с железной палубы, острые заклепки которой больно впивались в тело, он внимательно прислушался. Подлодка шла под водой. Ровно гудели моторы, и… опять этот шмель! Но это уже не сон. Где-то высоко наверху раздавалось монотонное жужжание, точно легкие крылья трепетали на ветру
Звонко лязгнул ключ в замочной скважине. Стальная дверь открылась, и одноглазый немецкий офицер пригрозил:
— Сидейт надо тишина. Надо молчайт!..
Снова лязгнул ключ. Свет в отсеке погас. Шмель продолжал жужжать. Но вот это жужжание превратилось в тонкое звенящее пение, и на подлодке сразу все стихло. Остановились моторы, перестали чавкать жадные масляные насосы, и кто-то прошел перед дверью, стараясь не шуметь, ступая, наверное, на цыпочках.
Антон Захарович насторожился. «Что бы это могло быть?..»
И вдруг он все понял. Где-то на поверхности моря сейчас ходил корабль — корабль советский, иначе зачем бы немцы стали таиться на глубине, крадучись бесшумной поступью! Они боятся выдать себя всем — гулом динамо-машин и гирокомпаса, стуком дверей и голосами команды.
«В-у!.. В-у-у!!. В-у-у-у!!!..» — работали винты советского корабля.
Мацута вскочил на ноги, больно ударившись головой о железную раму. Весь отсек, низкий и душный, был заставлен коробками аккумуляторов. Подлодку неожиданно сильно встряхнуло, и резкий звук взрыва потряс ее хищный змеиный корпус.
«Бант!., банг!.. бант!..» — посыпались сверху глубинные бомбы, и каждая, сотрясая борта субмарины, колотила ее мощным водяным молотом.
В этот момент Мацута не думал о том, что эти бомбы, неся возмездие врагу, могут погубить и его, и потому с напряжением следил за схваткой противников. Одного — грозного, решительного, и другого — притаившегося, ищущего спасения на глубине. А когда, сбитый с толку этой обманчивой тишиной, советский корабль стал удаляться и взрывы слабо прогремели вдалеке, Мацуту охватило отчаяние. Он заметался по отсеку, натыкаясь на стены, покрытые инеем, не зная, чем бы вернуть корабль обратно.
Мичман на ощупь искал что-нибудь тяжелое. Он пытался сбросить на палубу аккумуляторы, но они были плотно привинчены к железным рамам.
Шум винтов уже удалялся. Натренированная на бесшумных повадках, команда субмарины ничем не выдавала себя, понимая, что любой неосторожный звук повлечет за собой очередную атаку сверху. И взрывы глубинных бомб раздавались все реже, все слабее.
Когда же они затихли совсем, Антон Захарович уткнулся лицом в худые колени и, тихо всхлипнув, заплакал. Только сейчас он понял весь ужас своего положения, только сейчас понял, что он в плену…
184 
