Особенно,... 
182 
— Я знаю, — ответила сестра. — Об этом печаталось в «Хельсинген Саномат». Нашему 183 обязательно надо перед кем-нибудь выслуживаться. До войны выслуживался перед шведами, сейчас — перед немцами.
— Он, Кайса, просто честно трудится на благо нашей Суоми. Не будем говорить о нем, если это тебе неприятно…
Сестра встала, подошла к печке, ухватом вытянула чугунок с брюквой. Потыкала в нее пальцем и снова задвинула горшок в печь. Ставя заслонку, обожгла руку и тихо выругалась.
— Ты, я вижу, очень устала, — примирительно сказал лейтенант. — Издергалась, это понятно. Скажи, пожалуйста, почему тебя перевели из Лапландии в Карелию?
Кайса засмеялась резко и вызывающе: этот смех покоробил Суттинена.
— Потому, что в Лапландии — немцы, — ответила она. — А я привыкла говорить то, что думаю. И я говорила нашим солдатам о немцах правду…
— Ты не смотришь в корень вещей, — перебил ее лейтенант. — Как бы там ни было, но немцы — наши союзники. На их плечах основная тяжесть войны.
— Тяжесть войны… — уныло отозвалась Кайса. — Если бы ты, Рикко, видел, как в наших деревнях люди умирают с голоду, как пекут крестьянки каккару из древесной муки, как немцы под плач детей уводят к себе на прожор последних коров… Ох, если бы ты видел!
— Война! — сурово сказал Суттинен. — Война!..
— Ну и будь она проклята, эта война!..
— Сестра прошлась по комнате; белый форменный передник развевался вокруг ее длинных худых ног.
— Тебе нельзя так говорить, Кайса. Ты носишь фартук «Лотта Свярд»…
— Ах, оставь!..
Она отвернулась к окну. Под тонким бумажным платьем проступали на спине ее острые лопатки; коротко подстриженные волосы курчавились рыжеватыми завитками. За окном синело весеннее небо, кричали птицы, звонкая капель стучала о подоконник.
Разволновавшись, Суттинен по старой привычке, оставшейся с Каагтезаап, потянулся вытащить из-за голенища плетку, но вспомнил, что она лежит в чемодане. «Надо носить при себе», — хмуро подумал он и, желая смягчить резкий разговор, спросил:
— Чего ты худая, Кайса?
Она пожала острыми плечами:
— Не знаю. Наверное, после… Хотя… Да! Ведь я же не писала тебе об этом… И ты не знаешь, что я окончила школу отличной стрельбы?
— Не знаю.
— Я была неплохой «кукушкой». Но в прошлом году, осенью, русский автоматчик ранил меня в бедро. Ранение, правда, было нетяжелое, но я упала с дерева и сильно расшиблась. С тех пор мое здоровье стало таять, как свеча.
— И тебя не демобилизовали?
— Нет. Я же ведь в «Лотта Свярд». Меня только перевели в медицинский персонал. А теперь — вот здесь, при штабе… Она повернулась к брату и добавила грустно:
— Вернее, не при штабе, а при полковнике Юсси Пеккала. Он начальник здешнего пограничного района. Сейчас полковник придет ужинать, и ты познакомишься с ним.
— Ага! — понимающе кивнул головой Суттинен и подумал: «Что он, полковник, лучше Кайсы не мог найти себе бабу?.. Их, наверное, другое что-нибудь связывает, а это уж так, от фронтовой скуки. То-то она думать стала иначе… Ну, ладно, посмотрим, посмотрим…»
Скоро пришел полковник Юсси Пеккала — худощавый человек лет сорока: быстрый взгляд, седые виски, на одной руке не хватает трех пальцев. Одет он был нарочито просто, даже непростительно просто. Серые галифе из силлы, лыжная куртка на застежке «молния», на ногах топорщились пьексы с высоко загнутыми носками. Если бы в петлицах его куртки не сверкали золотые львы с секирами в лапах, то Юсси Пеккала свободно сошел бы за мастерового.
Бросив кепи на лавку, полковник познакомился с лейтенантом и, не скрывая своего отношения к Кайсе, грубовато похлопал ее по сухой спине:
— Жрать, жрать, милая!.. А снег-то, — обратился он к Суттинену, — уже сошел, в низинах только… Вы, фронтовики, всю зиму на снегу в шинелях, как мухи в сметане. Теперь оживете!..
Пеккала достал большую коробку папирос, на которой была изображена снежная гора и на фоне ее — черный силуэт скачущего всадника.
— Курите, — сказал он, — русские. Вчера наши солдаты обоз один разграбили.
— Какой длинный мундштук! — удивился Суттинен. — Русские совсем не умеют экономить бумагу.
На столе появились рыба, картошка и спирт. Суттинен, открыв чемодан, щедро выложил две банки консервов. В руки попалась плетка, и он сунул ее за голенище сафьянового сапога.
— Ладно! — сказал он, оживляясь от запаха спиртного. — Выпьем за финского солдата, который стоит десяти москалей!..
182 
