Зазвонил телефон. Я бросилась к нему так, словно решалась моя судьба. Но это был Толик.
— Юленька, куколка, завтра днем никак не смогу приехать, только вечером. Понимаешь, гости, — язык у него заплетался, — наехали, решили заночевать, я вырвался на улицу, в магазин, выпивки не хватило. И вот звоню тебе. Ты меня любишь, малышка?
— Нет, я тебя уже давно не люблю.
Толик меня не расслышал. Из трубки донесся какой-то грохот и лязг.
— Здесь стройка рядом, — сообщил он. — Значит, завтра вечерком я как штык, хи-хи, ну, ты поняла.
— Ни завтра, ни послезавтра — никогда, пожалуйста, ко мне не приходи. И не звони. Я забыла о твоем существовании и не хочу вспоминать.
— Но, девочка моя…
— Твоя девочка сидит дома и воспитывает твоих детей. Все, прощай! Держись подальше от стройки, как бы плита на палец не съехала.
— Что? Какая плита?
Не отвечая, я положила трубку на рычаг.
Толик мне напомнил о завтрашнем дне.
Воскресенье. Выходной. Одна. Я сойду с ума.
Стала звонить в отделение и узнавать домашний телефон Нади Колодяжной. Она завтра должна дежурить, я слышала, как Надя искала, с кем бы поменяться. Я себя не предложила именно потому, что собиралась встретиться с Толиком, поздравить его.
Надя оказалась дома, и моему предложению подежурить обрадовалась — завтра у ее сына соревнования по плаванию.
Сутки в отделении, потом, в понедельник, рабочий день — отличная у меня профессия, позволяет спрятаться от душевных невзгод. И в одинокой жизни есть преимущества — я могу спать сколько угодно, хоть двенадцать часов подряд. Поспать я люблю, и замечательным цветом лица обязана именно этой слабости.
Заснуть мне не удалось. Я ворочалась с боку на бок, отгоняла от себя видения нашего свидания с Сержем, но они возвращались все в новых деталях. Тревожное забытье превращало воспоминания в мечты — я видела себя с Сержем в других обстоятельствах, в другой обстановке, неизменными оставались только его нежность, руки и губы. Потом я вспоминала его бессовестный вопрос. Серж дал мне понять: наша связь — случайность, казус, который иногда происходит со взрослыми людьми, не обремененными другими, более серьезными отношениями.
* * *
Это походило на начало болезни. То, что вирус крепко закрепился в моем теле и начал разрушительную работу, я окончательно осознала к середине дня в понедельник.
Внутренняя паника сочеталась с жалостью к себе, полной растерянностью и желанием плакать.
Мы пили чай в ординаторской. Надя Колодяжная — милая женщина; кажется, со временем мы можем стать подругами. Леша Кравцов — молодой хирург, любимец Октябрьского. У хирурга — так же, как у портного, — должны быть умные руки. Умные руки — это дар, талант. Конечно, и без хорошей головы не обойтись. Но рукастость заменить натаскиванием сложно. Леша, маленький, худенький, похожий на подростка, был хирургом от Бога. Октябрьский постоянно подтрунивал над Лешей, говорил, что ему надо искать невесту в средней школе.
Леше в самом деле невозможно дать его двадцать шесть — скорее шестнадцать.
— Юля, что такая грустная сегодня? Устала на дежурстве? — спросила Надя.
Я не успела ответить, как Октябрьский заявил:
— Беременная, наверно. Возьми неделю за свой счет и сделай аборт.
Я оторвала глаза от чашки и посмотрела на него:
— По тому, с какой легкостью вы даете подобный совет, можно догадаться, что часто к нему прибегаете. Искренние соболезнования вашим дамам.
В другом состоянии я, наверное, промолчала бы, как молчала прежде в ответ на его выходки. Но теперь мне вдруг захотелось хоть кому-нибудь из мужиков врезать по морде. Взыграла половая ненависть. Начальство — лучший объект для нее, конечно.
— О! — воскликнул Октябрьский и довольно заулыбался, — Что я вам говорил?
Она самая настоящая ехидна.
— О присутствующих людях в третьем лице не говорят, — машинально повторила я тетушкины уроки. — Не «она», а Юлия Александровна.
— Ты меня еще поучи, девчонка! Вылетишь отсюда, только задница сверкнет.
— А почему, собственно, «вылетишь»? — спросил Леша. — Если человек перед вами не лебезит, не подхалимничает, так сразу плохой.
— К вашему юмору, Сергей Данилович, еще привыкнуть надо, — поддержала его Надя.
— Что? — возмутился Октябрьский. — Бунт на корабле? Начальство критиковать?
Тут никакой вонючей демократии не будет! — Он погрозил мне пальцем. — Не смей народ мутить. Втюрилась в какого-нибудь идиота и хамишь. Ты тоже, — он обратился к Леше, — дубина стоеросовая. Видишь, девка одинокая, в самом соку, и ушами хлопаешь. Точно ведь, не от тебя беременная.