37 
Вскоре к Нагасаве поднялся Ито (он оставался в замке все время, пока шли бои в Киото, и командовал гарнизоном) и почтительно остановился поодаль, ожидая, пока хозяин сам повернется к нему.
– Благодарю тебя, – медленно произнес Нагасава, по-прежнему глядя вдаль, – за службу.
Он не часто произносил слова благодарности – Ито низко поклонился.
– До сей поры нам ничто не угрожало, – тихо ответил он, и Нагасава понял, что хотел сказать его преданный вассал.
– Угроза существовала всегда, просто она давно не была столь явной, – заметил Нагасава и вдруг спросил: – Как думаешь, мы выстоим?
Ито снова удивился, но не подал виду.
– Думаю, да, господин. Ведь замок много раз выдерживал осаду.
Оба хорошо знали, как надежно он построен: сложные оборонительные сооружения, могучие укрепления, запутанные лабиринты, сложные ловушки, тупики, каменные стены с множеством башен. Запасы продовольствия и оружия…
– Все дело в людях, – сказал Нагасава. – К счастью, за время моего правления меня никто не предавал. – И хмуро прибавил: – Или почти никто.
– Наши люди слишком хорошо понимают, что защищают, потому они могут сражаться до бесконечности.
– Вот именно, до бесконечности! – Нагасава невесело усмехнулся. – Это же только начало. Едва мы прогоним Аракаву, как явятся другие. Я никогда не думал, что в нашу жизнь вторгнется такое зло!
Нагасава приказал Ито готовиться к обороне. Он знал, что в решительные мгновения жизни доверительные беседы укрепляют дух людей.
Вернувшись в главную комнату, он велел позвать Кэйко. Она пришла и поклонилась. Кажется. у нее была новая прическа – она не уставала изощряться в этом. Нагасава продолжал покупать ей безделушки и наряды: в денежном отношении для него это были сущие пустяки, а главное – такие поступки не требовали никаких душевных усилий.
Нагасава пристально, твердо и испытующе смотрел на нее, и она отвечала полным бесстрашия и интереса взглядом. Именно это всегда нравилось ему: ее любопытство и жизнерадостность, от которых веяло духом свободы. Теперь Нагасава приходил к ней каждую ночь и наслаждался той темной и диковатой силой, какую ему порой удавалось разбудить в ее теле. Нет, Кэйко решительно не была похожа ни на одну из тех женщин, каких он встречал в своей жизни! В том был ее основной недостаток и – особая прелесть.
Но сейчас Нагасаву волновали другие проблемы – он беспокоился о сыне. Коротко обрисовав ситуацию, он сказал:
– Прежде чем мы примем бой, я должен позаботиться о тебе и Кэйтаро. В Киото вам ехать нельзя: там все разрушено. Брат мой умер, но осталась родня по женской линии. Будет лучше, если вы с Кэйтаро отправитесь к ним.
– Почему вы хотите отослать нас, господин? Разве можно захватить замок? Я не хочу ехать к чужим людям – на мой взгляд, это намного опаснее, чем остаться здесь! – смело заявила Кэйко.
Нагасава украдкой вздохнул – его тоже посещали такие мысли. И ограничился тем, что сказал:
– На свете нет ничего невозможного. К сожалению, ничего…
В это самое время Акира вместе с другими воинами Аракавы пересекал границу Сэтцу. Молодому человеку казалось, что его пьянит этот воздух, воздух родных полей и лесов.
Накануне боя Кандзаки-сан обратился к своему приемному сыну с такими словами:
– Если я умру, ты примешь мою должность и будешь командовать моими самураями вместо меня.
Акира почтительно кивнул, в душе моля богов о том, чтобы Кандзаки-сан остался жив. Вести самураев в бой против тех, среди кого он вырос, безжалостно топтать родную землю, жечь дома своих сородичей – это было выше его сил.
Однажды утром, когда Мидори что-то делала во дворе усадьбы, одна из служанок сказала ей, что пришла женщина, которая хочет поговорить с госпожой.
Мидори вышла к воротам и увидела бедно одетую молодую незнакомку, неподвижно стоявшую у входа. На спине женщины был маленький ребенок, наверное, нескольких месяцев от роду. Сначала Мидори приняла ее за беженку из Киото – случалось, они забредали сюда, но что-то подсказало ей, что женщина из местных. Мидори вежливо спросила, что ей нужно, и та смиренно отвечала:
– Я пришла к вам, госпожа, с просьбой о помощи. Дело в том, что все наши мужчины давным-давно отправились на войну, и сейчас нам почти нечего есть. Я бы потерпела, но ребенок… Боюсь, он не выживет.
Ее глаза были обведены темными кругами, а зрачки черны, как угли. Она говорила не взволнованно, а подавленно, как человек, давно и безмолвно несущий на плечах свое горе.
37 
