Особенно,... 
53 
Сам он разделся? Или ему «помогли» раздеться?..
В это время германское посольство в Москве уже опустело, детей немцы вывезли, полковник Ганс Кребс – сразу после первомайского парада – тоже удалился в Германию. Жены посольских чиновников носились как угорелые по комиссионкам, алчно скупая все подряд – иконы, фарфор, меха, антикварные ценности, обвешивались кольцами, браслетами, ожерельями. Нахапавшись выше меры, немки поспешно покидали Москву, вывозя массу чемоданов, не подвергаясь осмотру на таможнях, ибо их багаж был обклеен этикетками «дипломатической почты». Генерал Эрнс Кёстринг с раздражением писал: «Приезжают сюда, лопают до отвала масло и черную икру, обвешиваются с ног до головы шубами и побрякушками за дешевые рубли, а затем смываются… Грешен, но мне так и хочется пожелать успеха англичанам: пусть их бомбы угодят в те дома, где находится в Германии это недостойным образом „спасенное добро“. Думается, возмущение Кёстринга легко объяснимо: в глубине души он все-таки оставался русским немцем и к России не мог относиться наплевательски…
А с улиц Москвы доносились торжественные марши:
- Могучих партия ведет,
- Шагает трудовой народ,
- И ты их знамя, Сталин…
Германский посол граф Шуленбург еще не подозревал о близости катастрофы, но генерал-лейтенант Кёстринг, кажется, уже был оповещен о страшном сигнале – «Дортмунд»!
15. КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ
К весне 1941 года железные дороги Германии пропускали на восток до ста воинских эшелонов. Близ западных границ СССР фюрер держал около четырех миллионов солдат вермахта. Когда Сталину докладывали об этом, он обзывал докладчиков паникерами, трусами и провокаторами.
– У меня имеется личное письмо Гитлера ко мне, в котором он объясняет, что задумал большую операцию против Англии, и, чтобы запутать британскую разведку, он вынужден группировать силы вторжения возле наших границ…
После этого остается лишь развести руками. Надо быть совсем олухом в военных делах, чтобы поверить: мол, для нападения на Англию надо собирать армию не где-нибудь, а на Висле и на Буге. Мало того, предупреждения о близком вторжении поступали из самой Германии – даже от офицеров вермахта, даже от старых членов нацистской партии, не согласных с Гитлером.
– Кому-то, – говорил Сталин, – очень хочется втянуть нашу страну в войну с Германией… Я знаю только одного немца – это Вильгельм Пик, он единственный коммунист, которому можно верить, но он не предупреждал меня, что будет война…
Пожалуй, помимо Пика, он еще верил только Гитлеру!
За время с осени 1939 года (сразу после пакта Риббентропа – Молотова о дружбе) и до самого начала войны немецкие самолеты более пятисот раз нарушали советскую границу – и хоть бы что! Сталин приказал огня не открывать.
– Не поддаваться на провокацию! – говорил он, покуривая свою трубку. – Империалисты, завидуя небывалому росту нашего могущества, желают развязать мировую войну, чтобы и нас втянуть в эту бойню. Но мы, верные своей миролюбивой политике, не поддадимся ни на какие провокации…
Не разрешая давать отпор агрессору, не он ли сам и провоцировал Гитлера наглеть все более, ибо любая наглость со стороны вермахта оставалась безнаказанной? Почему так могло случиться? Я, автор, вижу ответ в одном: Сталин дрожал за свою шкуру и попросту боялся войны, ибо любое поражение могло выбросить его из кремлевского кабинета вместе с его легендарной трубкой. Ведь он был труслив, и вся жестокость его – это результат уникальной трусости.
Была еще середина апреля 1941 года, когда немецкие войска вступили в Белград, и как раз в день падения сербской столицы из Москвы отъезжал Иосуке Мацуока, японский министр иностранных дел. В Москве он был проездом из Берлина, где вел переговоры с Гитлером о единстве действий Японии и Германии, а в Москве убеждал Сталина в том, что Япония в делах Дальнего Востока будет придерживаться строгого нейтралитета. Провожать Мацуока на вокзале собралось немало дипломатов, аккредитованных в Москве, и вдруг – к удивлению всех! – на перроне появились Сталин с Молотовым, очень спешившие, чтобы не опоздать к отходу дальневосточного экспресса.
Сталин сразу кинулся обнимать Мацуока, высказывая ему очередную политическую ахинею, которая не делает ему чести:
– Я сам азиат, а мы, азиаты, должны держаться вместе…
53 
