162 
– Вы не бойтесь, – сказал он им, – умирать совсем не страшно!..
И вот теперь Баязет в осаде, его колонна в окружении, а сам он поседел. Тонкими струями плыл в небо дым – жгли обозные фуры. Детям (он понимал это) нужна кашка. Когда не плачут дети, тогда не плачут и матери. А когда плакали женщины, генерал забирался в бурку и тоже плакал от жалости к своему умному и доброму народу, который имеет несчастье жить рядом с турками…
– Арзас Артемьевич, – к нему подошел адъютант. – Казаки князя Амилахвари перехватили игдырского лазутчика. Баязет еще держится!
– Спасибо, душа моя. Баязет свои ключи закинул в море, и туркам, я вижу, никак не подыскать отмычек. Пошлите конный разъезд по нашим следам, чтобы казаки подобрали больных и отставших.
Высоко в горах, с отшельнического подворья Эчмиадзинского монастыря, колонну Эриванского отряда встретили вооруженные монахи-грегорианцы. Возглавлял монахов старый друг Тер-Гукасова, когда-то лихой конногвардеец князь Вачнадзе, скрывшийся от мира в ущельях после стыдной истории, связанной с бриллиантами одной петербургской красавицы. Монахи встретили солдат и беженцев вином и медом, дружно поскакали на лошадях по самому краю пропасти, паля из ружей в небо. Под вой ветра, тянувшего из ущелья, поручик Вачнадзе, а ныне смиренный старец Иосиф, прокричал генералу:
– Дорога свободна и дальше, Арзас! На Зорский перевал не выходи, вытягивай обоз к Караван-сарайскому кордону. Мы уже вторую неделю бережем эту дорогу для тебя.
Тер-Гукасов обнял монаха-воина, и острые железные вериги на груди бывшего повесы гвардейца кольнули его через грубую рясу отшельника.
– Позволь, душа моя, я оставлю на твоем подворье больных и слабых. Сумеешь ли защитить их от резни султанских «баш-ягмаджи»?
– Раньше я служил не только богу, – скромно ответил Вачнадзе. – Куда ты спешишь с таким обозом? Тебя ждут в Баязете!
– Нет, душа моя! – Генерал взмахнул плетью в сторону синевших гор. – Пусть Баязет терпит, пока я не довел этих несчастных до русских кордонов…
Игдыр еще жил в счастливом неведении. Успокоенный донесениями Пацевича, пограничный город праздновал чужие, казалось бы, победы; шампанское и кокотки быстро повышались в цене. Но вот, через маркитантов и лазутчиков, докатилась первая весть о разгроме отряда Пацевича в долине Евфрата и об осаде гарнизона в запертой цитадели Баязета.
– Турки идут! Идут башибузуки и режут всех!..
Телеграф отстукивал по проводам денно и нощно тревожные известия. Тифлис то не отвечал, то давал советы – неясные и путаные. Интенданты спешно доворовывали все то, что еще не было украдено, и пускались наутек – докутить войну в Тифлисе.
Игдыр, охваченный паникой перед нашествием Кази-Магомы, спешно покидался. Удирали чиновники и проститутки, рясофорные витии и мелкотравчатые журналисты, – повышались цены на лошадей, на быков, и, наконец, место на передке арбы продавалось уже за двадцать рублей.
Но гарнизон остался на посту. И так же рокотал на рассвете барабан, пели по утрам златогорлые трубы, и над земляными крышами города, шелестя шелком, выплывало навстречу солнцу знамя российской армии.
Их было совсем немного, этих людей, которые мужественно готовились подставить себя под удар тридцатитысячной турецкой орды, если она с воем и лязгом поползет через горные перевалы в беззащитную Армению.
Вот они, эти герои:
Рота Крымского полка 184 чел.
Кордонная команда 32 чел.
Линейные казаки 13 чел.
Нестроевой службы 45 чел.
Даже если бы их было в десять раз больше, они все равно не смогли бы остановить натиск неудержимой лавины. Но таков уж русский человек: надо, говорят ему, и он спокойно и рассудительно готовится свершить невозможное.
– Надо! – И гарнизон Игдыра встал в ружье.
Полковник Преображенский велел забаррикадировать улицы города, раздать оружие всем мужчинам без различия возраста. Мало того: половину гарнизона он выдвинул даже вперед, к самым кордонам, чтобы этот авангард впитал в себя все остатки воинства, рассочившегося по станциям, постам и секретам. В одну из ночей Преображенский снова попытался связаться с Тифлисом, и юзо-телеграфист, сидя за аппаратом, похожим на пианино, со скоростью тридцать слов в минуту сыграл по клавишам тревогу. Телеграф долго молчал, и только под утро завращались шестерни, задвигались гири, затрещали нашлепки, печатая массивные буквы.
– Что там? – спросил полковник.
162 
