Особенно,... 
143 
Появился Луций и сообщил, что пришел Марк Ливий.
— Пусть войдет, — сказала Ливия.
Походка отца показалась ей более легкой, чем прежде; он остановился возле постели, наклонился и с несвойственной ему ласковостью потрепал дочь по щеке.
Хотя Марк Ливий не улыбался, на его лице было выражение глубокой и тихой радости, и молодая женщина почувствовала, что именно в этот миг отец окончательно простил ее за все, в чем она, по его мнению, была виновата перед семьей.
— Хвала Юпитеру! Славный день! — промолвил он. — Давно я так не радовался.
Вообще-то, как всякий римлянин старого поколения, он был весьма невысокого мнения о женских способностях и женском разуме. Их ум казался ему поверхностным и легким, а жизненный опыт не представлял интереса. Однако, к своему удивлению, Марк Ливий заметил в дочери редкую способность чутко воспринимать малейшие движения ума и души других людей, отличать истину от фальши, а правду — от лжи: незаменимые в жизни качества. Она умела приспосабливаться к действительности, обладала достаточно сильным характером и, похоже, никогда не падала духом. Ни сын, ни зять не обладали такими способностями: Децим был слишком беспечен, а Луций — чересчур осторожен, он всегда шел по проторенному, много раз проверенному пути и не любил рисковать. Конечно, чаще всего Ливия совершала чисто «женские» поступки, но уж в этом, как считал Марк Ливий, не было ее вины. Он желал получить потомство — внуков и окончательных наследников — именно от нее, и она не обманула его надежд.
— Проси о чем хочешь, — сказал он, — ты заслуживаешь награды.
— Я бы хотела увидеть Децима, отец. Как он живет? Я давно с ним не говорила.
— Думаю, у него все в порядке. Имение приносит тот же доход, что и раньше, если не больше. Недавно туда ездили родители Веллеи и остались довольны увиденным.
— Там хороший управляющий, — сказала Ливия.
— Ладно, — согласился отец, — если желаешь, я прикажу, чтобы он прибыл. Через восемь дней семейный праздник — твоему сыну дадут имя.[31] Сегодня же отправлю Дециму письмо. Пусть приедет вместе с Веллеей.
Снова вошел Луций, а с ним Аскония, одетая, как взрослые женщины, в изящно подпоясанную тунику из мягкой шерсти. Ей дали подержать братишку, она взяла его неловко и в то же время — с боязливой осторожностью, как дорогую вещь; при этом прикусила губку и нахмурилась. Через несколько секунд девочка молча вернула ребенка женщинам, а Ливия, повинуясь неожиданному порыву, привстала и привлекла дочь к себе, без лишних слов выражая единение с существом, подчиненным той же самой — женской — судьбе.
— Твой отец говорит, когда мальчик немного подрастет, он оставит службу и сам займется воспитанием внука, — не без удовольствия сообщил Луций.
Ливия ничего не ответила. Ею овладела такая сумятица мыслей и чувств, что она поневоле выглядела подавленной и растерянной.
— Ты как будто не рада, — негромко произнес Луций, наклоняясь к ней. — Или просто устала?
— Да, — натянуто отвечала Ливия.
— Сейчас все уйдут, и ты отдохнешь.
— Присядь, — сказала женщина.
Он сел, и она молчала несколько минут, потом заговорила. Вообще-то Ливия хотела сказать это кому-то другому, но сейчас здесь не было человека более близкого, чем Луций, потому она обратилась к нему.
— Знаешь, теперь мне кажется, будто я уже сделала в жизни все, что могла, и стою у какого-то предела. Вам, мужчинам, проще. У вас всегда есть цель. А я? Я просто не знаю, как мне теперь жить.
Луций улыбнулся ее наивным словам. Он был благодушен, горд и полон надежд на будущее.
— Я тебя понимаю. Ты носила ребенка девять месяцев, а сегодня он появился на свет, и ты невольно испытываешь некую опустошенность. Что касается будущего, по-моему, тебе есть чем заняться. Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.
— Люди, — сказала Ливия, — да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
В некоторой степени Ливия изменила свое мнение — в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу — раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
143 
