85

Толчась в большой толпе, особенно позади, медленно что доведаешь. Толклись, толклись на Мариинской тысячи уже в сумерках и даже при фонарях, и тут узналось: наши министры соберутся в доме военного министра, на Мойке.

И начался медленный отток и круговое завихрение – и потекла часть толпы туда. На углу Гороховой толпилась своя большая сплотка с флагами, ожидая, что вот-вот тут будет проезжать Милюков.

И воодушевление одних заставило их стоять и дальше. А воодушевление других – течь к довмину.

А противников, а врагов, а ленинцев – уже никого тут не оставалось, даже отдельных агитаторов. Везде – победившее здравомыслие.

Долились до довмина, а тут уже дотолпу нет. Стали звать, вызывать, просить, – из двери вышел, в сопровождении двух адъютантов и в кителе без погонов – всей России так известный, приземистый, даже квадратноватый Гучков. Поднялось громкое „ура”. Значит, не обойтись без речи.

Голос его не был сильным сейчас, но у набережной Мойки и глубина небольшая, и кто протиснулся к дому, тем слышно. Просил военный министр и дальше поддерживать Временное правительство. И дать отпор тем, кто хочет добавить к ужасам трёхлетней войны ещё и ужасы внутренней. Приложить все усилия, чтобы самим не пролить драгоценной русской крови, и так уже сколько её пролито германцами.

Ближние слышали, и кричали „ура”, и, подхватив министра на руки, внесли его внутрь. Но те, кто стояли на Мойке в стороне, – стали просить, кричать, чтобы министр вышел на балкон и сказал ещё оттуда.

И он – появился там, и сказал строже:

– Дорогие друзья! Новый ужас братоубийства устроила кучка людей, которым не дорого будущее России, и даже уверен я, что эти люди оплачиваются немецкими деньгами. И тёмная невежественная толпа пошла за ними. Никогда Россия за всю историю не переживала такого ужасного момента, может быть и в Смутное время. Да будут эти люди прокляты! Я призываю вас к объединению. Поклянёмся, что мы не дадим растоптать свою свободу. – (Из толпы: „Клянёмся! Клянёмся!”) – Поклянёмся, что мы поддержим наших братьев, которые страдают в окопах. Я верю, что замешательство пройдёт, да оно уже и кончилось, – и Россия снова возвеличится!

– Так! Так! Ура! Клянёмся! – одобрительно и долго кричали ему, когда он уже и ушёл, – и кричали против Ленина. А за Ленина тут никто и не заступался.

А после Гучкова вышел на балкон подбинтованный солдат со свеженьким Георгием на груди. Толпа навострилась. Он объявил, не робко:

– Я состою в автомобильной роте. Когда я сегодня днём увидел шайку бандитов-ленинцев, которые мешают течению жизни, и их флаги „долой войну”, и сами кричат „долой войну”, – а по-моему „долой войну” это „долой Россию”. И я с товарищами солдатами стал протестовать, и древки у них вырывать, ломать. И в нас стреляли, и меня ранили. И вот только что министр Гучков наградил меня георгиевским крестом.

В толпе поднялось ликование.

– Как фамилия?

– Моя? Гилевич!

– Да здравствует Гилевич! Спасибо Гилевичу!

А тут стали съезжаться и министры, правильный был прогноз. Первый – князь Львов, и его встретили оглушительными криками доверия. И он в ответ говорил перед дверью, но таким слабым голосом, что остальным потом передавали по рядам.

  286