496 
И с надеждой, что сейчас может переломиться к лучшему, Алина ещё объясняла ему, мягко, сострадательно:
— Пойми, я всё билась, искала выход. Но все поиски... Как будто когти неизбежности, — она переждала, отдыхая горлом, чтобы не расплакаться тут же, — когти впущены в меня, и всё глубже. И уже покидают силы, я скоро совсем не смогу сопротивляться. Это я писала из последних усилий.
Пережидала горлом.
— Вот ты укоряешь, что я не воспринимаю событий внешнего мира. Да, они для меня как в дымке, ненастоящие.
Нет, он не раздражённо смотрел. Внимательно. Так странно, что как и правда — на безумную? Страшен такой взгляд на себя.
— Я должна была потерять или жизнь — но ты мне запретил... Или рассудок... И на грани этого я живу... уже полгода. — Голос её еле держал, как ломкая досочка, уходящая под ногой в воду. — И я...
Заплакала. Заплакала, лицо на локти, на скатерть.
И поплакала вволю, а он всё молчал. Над листом, подперевшись.
— Я — кончена, пойми! Теперь — лечи меня! Когда женщина так больна, и сама не решается, — к врачу должен идти муж. Это — ты должен теперь пойти и всё объяснить врачу. Сам иди! Если ты не пойдёшь — я оставлена на погибель.
Молчал. Как будто плохо видел. Наконец:
— И без врачей ясно, что губит тебя — безделье. И врач тебе это скажет. Нужны постоянные занятия. Кому-то быть полезной.
— Да, да! — оживилась Алина. — Я и хочу быть полезной, поверь!
— Только полезной, понимаешь, — тихо, скромно, а не — стать славной своей полезностью.
Это уже — была злая шпилька! Алина почувствовала себя сильней, ответила резче:
— Ты опять хочешь уклониться! Нет, лечи меня ты! Ты меня погубил — ты меня и вылечи.
Двумя руками подпер голову, сидел. Сидел. И совсем тихо:
— А ведь ты — мой крест.
— Мой — кто? — не уловила, не поняла, нахмурилась.
— Мой крест, — уверенней и печальней.
— Я? — крест? — переспросила Алина с усмешкой, изумилась нелепости.
— Да. Теперь я понимаю. Крест — надо нести покорно. Но можно сознавать его.
Посмотрела на мужа, как видя его в первый раз. Распахнула глаза на эту выговоренную дичь:
— Да это ты мой крест! Это ты моя мука! Это к твоей заблудившейся душе разрывается моё сердце! — от любви! от жалости! Если б ты погрузился в мои страдания — ты бы не обрекал меня на такую жизнь! Я потому и мучаюсь, что я — с тобой!
Но тогда — надо... ?
Тогда надо... ?
155
За три дня — позавчера, вчера и сегодня — взлетел Зиновьев из эмигрантской беззвестности — да сразу в лучшие ораторы и вожди большевиков! Сперва отговаривался: „Владимир Ильич, я провалюсь, я же никогда публично не выступал.” Он десять лет уже состоял членом большевицкого эмигрантского ЦК — вторым и единственным членом, кроме Ленина, но работа его была больше скрытая.
Однако приехав в Петроград, они нашли здесь в большевиках одну серятину. Правда, перед ними приехала Коллонтай, да ещё Каменев, и до сих пор они-то и выступали везде за большевиков. Но Каменевым Ленин был недоволен: революция нуждается в новом типе оратора, который в каждую минуту всё знает за массы, хотя б и не всё высказывал, а какой лозунг бросает — то предельно убеждённо. „Вот так научитесь держаться, Григорий. Не дайте почувствовать в голосе никакого колебания. Надо не ораторствовать, а — вбивать в сознание. И больше самых простых примеров. И старайтесь каждой фразой зацеплять слушателя или за карман, или за сердце.”
В последнюю неделю апреля Зиновьев дважды выступал на большевицкой конференции, Ленин одобрил: „У вас хорошая страстность, Григорий, вы прямо кидаетесь на противника, это подойдёт.” И действительно: политика — была единственная страсть Зиновьева, ничто другое его не зажигало.
А — всюду звали Ленина выступать по Петрограду. Но он не хотел (чтобы не разменивать авторитета). И когда позавчера никак нельзя было отказать совещанию фронтовых делегатов, туда ездили и все министры, — послал Зиновьева. (Да ведь спросят, почему через Германию...? — „А вы — первый и начните, вы — первый сами, дерзко вперёд!”) Вечером проверил его рассказ, и присутствовавших там, остался чрезвычайно доволен, вчера утром послал Зиновьева туда продолжать, и вчера же вечером послал выступить на Исполнительном Комитете с программной речью, и снова хвалил.
Но это всё были выступления перед кучками, сотнями, — а на сегодня Ленин уже слал его идти выступать перед двухтысячным Советом, вместо Каменева: и по душе соглашатель, а ещё там назаседался с оппортунистами, да с министрами.
496 
