140 
Что бы ни значила эта сцена, поначалу она кажется Джону какой-то ненастоящей, точно последнее непутевое хвастовство чудаковатого ученого — это не столько то, что он сделал, сколько то, что сделал бы. Марк не покончил с собой, его не похитили: он просто уехал, многозначительно ни с кем не простившись, и Джон по-детски сердится на такое оскорбление и через мгновение жалеет себя. Он звонит Чарлзу:
— Марк говорил тебе, что уезжает? — С облегчением узнает, что не единственный. — В таком случае, можешь кое с кем тут поговорить, если тебе еще нужна квартира. И скажи ему, пусть разрешит мне тут остаться одному, пока ты не приедешь. — Джон передает трубку хозяину (не желающему оторвать взгляд от грандиозной и вдохновляющей работы Ники).
Оставшись один, Джон понимает, что должен как-то шевелиться, что-то в этом сюжете понять. Он кипятит воду для чешского земляничного чая, урожая пустой кухни. Слушает и стирает три недели собственного одинокого голоса на автоответчике, в остальном чистом, умоляющий тон его посланий одновременно завораживает и отталкивает. Садится к маленькому столу под афишей Сары Бернар и картой, от которой остались одни края. Читает Марковы блокноты с начала и до конца, готовясь понять, ожидая объяснения, открытый для любых посланий, которые Марк или Судьба захотели ему оставить, даже начиная уже говорить себе, что да, Марк уехал не прощаясь, но это неважно, это не имеет значения, это несерьезно, никак не может сказаться на настоящих…
Датированные дневниковые записи начинаются в марте, за полтора месяца до Джонова приезда в Будапешт, и пару месяцев их содержание исчерпывается сжатыми, емкими, формализованными рабочими заметками: номера, цитаты, ссылки, перекрестные ссылки, планы глав, неоконченные эссе, описания антикварных магазинов, проткнутые библиотечными книжными шифрами в скобках. Рассуждения об отдельных эпизодах истории Будапешта и воздействии этих эпизодов на городскую среду усыпляют Джона; он доливает себе чаю и открывает окно. Он уже сомневается, что найдет какие-то послания, затерянный след того, что он надеялся отыскать, представляет себя — где-то в неопределенном будущем, в другом, лучшем месте, — будто он обнаружил, что кто-то из его друзей исчез, и настойчиво просматривает брошенные записные книжки исчезнувшего друга в поисках объяснения.
…без понимания и без интереса, предмет, отброшенный парламентом, и безответные вопросы об ответственности перед прошлым, игнорируемые населением, стремящимся (избирательно) забывать… см. тж: Лайза Р. Прут о коллективной ностальгии в эпохи преобразований…
…проц. населения, осведомленного о договоре семидесятилетней давности и им недовольного, замечательно — сравнить с ключевыми датами Запада. Перепроверить измено-центричные национальные мифы на ощутимую привязанность к до-изменным привычкам и т. д…
…Скоро ли страна или определенный сектор (пожилые, напр.) начнет тосковать по некой неуловимой атмосфере недавно отброшенного коммунистического прошлого (стабильность, безопасность и т. п.)? Стоит измерить проникновение и долговечность этой «nostalgie de la mine re»,[74] и сравнить с распространенностью и долговременностью иронической псевдоностальгии по коммунизму (то есть фотографий в «А Хазам», «Пиццерия „Владимир Ленин“», участие молодежи студенческого возраста в китчевых демонстрациях в день Октябрьской революции и т. д.)…
…О чем подумать: подросток в Венгрии 1953 года бунтует против дураков, которые его учат, и против глупых сверстников, которые, как бараны, живут по партийной линии. Через тридцать шесть лет оказывается, что этот подросток был нравственным, герой совести. Вопрос: если бы он рос в Канаде, бунтовал бы он все равно, в любом случае, только потому, что он подросток? Замысел исследования: выше ли уровень ностальгии по юности среди тех людей, кто, как выясняется в ретроспекции, был юным при режимах, впоследствии признанных аморальными?
Эти первоначальные наполовину ученые старания скоро выбираются из зарослей академизма. Уже к концу мая Марковы рассуждения о том, как он относится к своей работе, доминируют, вытесняя саму работу. Письмо становится интроспективным, почти юношеским: описания одиночества и вожделения, которые смущают Джона, длинные списки вопросов о смысле жизни и работы, тирады против родных и знакомых, редкие эссе: Быть может, память — это вещество, жидкий секрет перепутавшихся комочков блестящего мозгового желе, выманиваемый на запах? А удар по голове может выбить это мнемоническое истечение? Или память — это электрическая сила, выпускаемая шарлатанами или мудрыми лекарями от нетрадиционной медицины, которые по схеме воздействуют на мнемоузлы и высвобождают на волю внезапный поток. Или это библиотека, пыльная и забитая книгами вопреки любой логике, хаос, удержать который не под силу никакому классификатору, книга за книгой сыплются, по тысяче новых толстых томов каждый день, заполняют фойе, ползут вверх по лестницам, затопляют шахты лифтов, забивают туалеты и умывальники, сокрушают металлические полки, словно бумагу, рыхлыми кучами вываливаются из разбитых окон на тротуары, и какие-то древние, порванные книжки, помещенные в библиотеку давным-давно, вновь оказываются доступны, и старики стоят, уставившись, и склоняются и дивятся, вороша рассыпающиеся страницы, которые едва не тают от их прикосновений и слез, когда они читают о животных, которые были у них в детстве, о секретных маминых рецептах, о необъяснимо грозных соседях и о том, как пахло лицо отца, когда он побреется…
140 
