39 
Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорил о своем прошлом. Он никогда не чернил Барбару, чтобы она, Энн, чувствовала себя лучше. В его историях всегда звучало недоумение перед тем, как он вел себя или позволял Барбаре вести себя с ним, и истории эти словно подразумевали, что между ними таких хитростей и обманов нет и быть не может.
— Хочешь простыни побольше? — спросила она и забралась на него. По тому, как он улыбнулся ей, она догадалась, что на этот раз между ними не встанут ни колебания, ни бурное прошлое. И она не ошиблась.
Они нашли небольшую гостиницу под Клермоном и остались там на неделю. За обедом перед ними на их столик водружался широкоплечий литр местного красного вина, а чипсы были шафранового цвета и отличались мягкостью, и это казалось им французски значимым. Быть может, цвет приобретался от поджаривания на многократно использовавшемся масле, но это никакой важности не имело.
По утрам они катили мимо чахлых виноградников в соседние деревни, где осматривали церкви, которые каким-то чудом умудрялись выглядеть более интересными, чем были на самом деле, а затем тратили неторопливое время на покупку ингредиентов для пикника и экземпляра «Миди-Либр». Еще немножко они катались без определенной цели и иногда останавливались, чтобы Энн могла нарвать полевых цветов и сорных трав, названий которых не знала и которые чаще всего оставлялись увядать и блекнуть у заднего стекла машины. Находили бар, выпивали по аперитиву, а затем отправлялись на поиски укромного склона или поляны.
Пока они ели, Грэм слушал, как по его просьбе Энн прочитывала ему страницу-другую «Миди-Либр». Подзаголовок газеты был «Faits Divers»,[8] и специализировалась она на историях будничных насилий. Свое местечко там обретали крайне необычные преступления вперемежку с историями обыкновенных людей, у которых просто поехала крыша. «В растерянности мать направила машину в канал, — переводила Энн. — Пятеро погибших». Или в другой раз история семьи крестьян, которые держали свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати «из страха, что она может забрести на шоссе и вызвать автокатастрофу», а до шоссе было восемь миль. На следующий день — история о двух автомобилистах, поспоривших из-за места на парковке; проигравший выхватил пистолет и выстрелил своему «пятиминутному врагу» три раза в грудь. Жертва свалилась наземь, напавший на всякий случай прострелил две покрышки его машины и уехал. «Полиция продолжает преследование, — переводила Энн, — пострадавший был с тяжким благословением доставлен в больницу». Где, подумал Грэм, его, вероятно, тяжело благословят в очередной и заключительный раз.
— Все латинский темперамент, — сказал он.
— Дело было в Лилле.
— А!
Перекусив, они поехали назад в гостиницу, выпили кофе в баре, а потом поднялись в свой номер и прилегли отдохнуть. В пять они снова спустились и сидели в качалках, сплетенных из пластмассовых макаронин, ожидая, когда наступит время первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», Грэм одновременно штудировал несколько книг, иногда читая ей вслух отрывки:
Когда Пьер Клирик хотел познать меня плотски, он имел обыкновение приносить эту траву, завернутую в лоскут полотна, около унции в длину и в ширину, то есть размером в первый сустав моего мизинца.
И у него был длинный шнур, который он повязывал мне на шею, когда мы совокуплялись, и это зелье или трава на конце шнура свисала у меня между грудями до отверстия в моем животе. Когда священник хотел подняться и покинуть постель, я снимала зелье с шеи и возвращала ему. Случалось, что он хотел познать меня плотски дважды или более в одну ночь, и в таковом случае священник спрашивал, прежде чем слить свое тело с моим: «Где трава?»
— Это когда же было?
— Около тысяча трехсотого года. Чуть дальше по дороге отсюда; ну, милях в пятидесяти или около того.
— Грязный старый поп.
— Да, попы, видимо, были наиболее похотливыми. Полагаю, после они могли отпустить тебе грехи и избавить от лишней прогулки до церкви.
— Грязный старый поп. — Энн шокировала мысль о церковном сластолюбии. Это заинтриговало Грэма: обычно шокирован бывал он, когда она с небрежным безразличием рассказывала ему о путях мира. И, продолжая, он испытывал победоносное чувство — почти злокозненность.
— Они не все были такие. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были гомосексуалистами, хотя, возможно, было немножко и этого. Сохранилось много такого вот рода мужских признаний: «Когда я был мальчиком, священник взял меня в свою постель и использовал меня между своих бедер, как женщину».
39 
