170 
Тонио растянулся на кровати, протянул к нему руку, словно Кальвино был плащом, который ему хотелось натянуть на себя, и раздвинул ноги.
Он чувствовал, что кардинал целует его голую спину, массирует его ягодицы, и сам протянул руку к орудию и показал, куда его надо ввести.
Боль пронзила его, и в то же время это было что-то чрезвычайно сильное, великолепно-непреодолимое, первым же ударом вырвавшее из него дикий стон, а потом все его тело начало двигаться в том же самом ритме, и наслаждение кругами расходилось с каждым ударом, и он, скрипя зубами, дал свое самое богохульное согласие.
Когда после последней серии мучительных толчков кардинал кончил, он издал такой крик, как если бы долго страдал и не мог больше выносить это. Он отвалился от Тонио, не отнимая от него рук, точно боялся, что какая-то сила может их разъединить.
Наверное, около часа спустя Тонио проснулся. Какой-то миг он не мог понять, где находится. А потом сообразил, что это кардинал стоит у кровати спиной к открытому окну, за которым открывается полное звезд небо, и смотрит на него сверху вниз.
Кардинал что-то говорил. Потом положил руку на плечо Тонио и, увидев, что его глаза открыты, коснулся щеки.
– Неужели Господь мог проклясть меня за этот экстаз? – выдохнул он. – Какой урок я получил?
Та же поразительная невинность. И та же ребячливая живость в глазах на таком же величественном, как всегда, лице с гладкими веками и чуть опущенными уголками рта.
– Я был проклят за это, давным-давно, – прошептал Тонио и почувствовал, как проваливается в сон.
Когда он проснулся опять, темно-розовое небо над крышами было усыпано золотистыми облачками. Где-то вдали гоготали гуси, мычали коровы. А когда пропел петух, теплый воздух словно расколол комнату пополам, так что вся ее парча и эмаль, ветхие, как содержимое покрытых пылью сундуков в чулане, начали рассыпаться. В первых упавших на ковер лучах солнца кружились частички пыли, и каждый порыв теплого ветра приносил с собой аромат свежевспаханной земли. Этот запах, до того чистый и беспримесный, смешивался с ароматами ладана и воска.
Тонио резко вскочил. Он недоумевал, почему кардинал до сих пор не отослал его. Это показалось ему такой необычайной любезностью. Но его преосвященство во сне по-прежнему протягивал руку к той теплой вмятине на простыне, где только что лежал Тонио.
Тонио молча оделся и спустился к себе по тусклым серым коридорам.
Войдя в спальню Гвидо, он увидел, что тот заснул прямо за письменным столом, положив голову на согнутую руку. Свеча давно догорела.
Тонио долго смотрел на учителя – на склоненную голову, на густые кудри. А потом прикоснулся к его плечу. Гвидо вздрогнул, просыпаясь, и медленно и неуклюже побрел к кровати. Тихо вошел старый Нино, снял с маэстро башмаки и натянул на него покрывало.
Тонио, постояв около учителя еще немного, повернулся и пошел в свои комнаты.
Он закрыл глаза и представил, как обнимает кардинала, как прижимается лицом к его худому, неподатливому телу, ощущая его трепет. Губы его снова приоткрылись при воспоминании о случившемся, и, не в силах более это терпеть, он начал шагать взад и вперед по комнате.
Этот ритм захватил его, и он стал ходить кругами, а потом распахнул окно и высунулся за карниз, чтобы испить свежего воздуха. Внизу искрился фонтан идеально круглой формы. Зрелище обрушивающейся с высоты воды начало захватывать его раньше, чем он сообразил, что даже не слышит плеска воды.
Между ним и Гвидо так никогда не будет!
И конечно, Гвидо это знал. Так почему же тогда он так поступил? Он, Тонио, жил в запертой комнате со своим возлюбленным, а Гвидо выпустил его, Гвидо отворил дверь. И сразу вся ласковая сложность, вся грубоватая нежность той любви поблекли в глазах Тонио и покинули его, не оставив послевкусия. Неожиданно он не смог пробудить в себе никаких воспоминаний о ней, которые могли бы успокоить и подбодрить его. Прежняя страсть вспоминалась теперь как что-то очень давнее. Он был слишком опален огнем кардинала.
Он хотел бы сейчас заплакать. Но был для этого слишком усталым и опустошенным. И, несмотря на тепло встающего солнца, утренний холодок неприятно пронизывал его.
Рим казался ему не столько городом, сколько идеей. Тонио опустился на колени и коснулся лбом подоконника.
«Какой урок я получил?» – спрашивал себя кардинал. Но Тонио знал, какой урок получил он. Он был уверен, что теряет Гвидо. И, тоскуя по кардиналу, по его сокрушительной страсти, он понимал, что сделает все, лишь бы Гвидо не узнал об этом. Гениальность этого решения заключалась в том, чтобы, теряя Гвидо, вновь обрести его и удержать навсегда новым объятием.
170 
