Лёгкий, ненавязчивый романчик 
84 
Анне хуже. Сижу с ней. Она страшно испугана. Слышит обычные голоса, сплошную ругань. Видит своего жениха. Он с Арабеллой. Они разговаривают. Обнимаются. Трахаются. Она рассказывает только мне, потому что доктора Герберта тоже боится. Я говорю ей, чтобы она доктору Герберту не рассказывала. Я ему сама все расскажу. Вот теперь рассказываю. Доктор Герберт — это одно, но другие доктора… Значит, доктор Геберт узнает, а другие доктора — нет. Я ей рассказала о «втором зрении». Много у кого оно есть. Спросила, виделось ли ей что в детстве — говорит, виделось. Я сказала, что здесь, как и в игре на пианино или в езде на велосипеде. Тренироваться надо! Практика нужна! Убеждала, уговаривала. Второе зрение — то, что надо! Посмотреть на себя с высоты двадцати футов… Но это ее не утешило. Потому что, когда такие вещи с человеком случаются, шесть процентов всего — это длина волны. Напряжение! Тысяча вольт вместо одного. Это не то, что ты только что был нормальный, а вот сейчас смотришь на себя с высоты в двадцать футов или слышишь голоса, как будто выскользнула из себя в сторону и не просто скачок напряжения, но когда у кого-то как-то напряжение вдруг напрягается и сразу чувствуешь, что сейчас разнесет. Пять процентов слуха-зрения — энергетика. Вот в чем дело, в энергетике. Слишком много энергетики слуха-зрения. Чуть больше — и машинка в куски. Вот в чем дело. Вот в чем, доктор Герберт. Анна больше не хочет. Больше не вынесет. Так она и сказала.
У нас с доктором Гербертом был еще один ночной сеанс. Когда уже свет выключили. В его кабинете. Он ночью дежурил. Он все мое прочитал. Обдумал. Так вот. Если кто-то, скажем, леди с Шотландского нагорья, вроде моей старой няньки, чует нутром, видит вторым зрением, и вдруг скажет: «Высокий брюнет тебе встретится скоро» — и это сбывается, или: «Тому-то на следующей неделе суждена смерть» — и он умрет, то не с чего разлетаться на куски из-за слишком высокого напряжения. Или дети смотрят с ветки дерева на самих себя, как они, те, нижние, ковыряются в грязи. Они тоже не разлетаются в клочки. Не орут, не трясутся, не рвутся куда-то прочь, чтобы этого не видеть. Им это кажется нормальным. Самым нормальным на свете.
Дело в том, что некоторые с самого рождения воспринимают не пять процентов, а, скажем, шесть. Или семь. Или еще больше. Но коли уж ты пятипроцентник, а тебя вдруг шандарахнет шестью — непременно свихнешься. Я вот родилась шестипроцентной, совершенно нормальной. А они меня вырядили в дураки, потому что я им рассказала. Не скажи я им, до сих пор жила бы нормально, тихо-мирно. С Марком. Бедный Марк. О, мой бедный Марк. Он в Северной Африке с Ритой. Он мне пишет. Он меня любит. И Риту любит. И Марту. Любовь, любовь, любовь, любая, любую, с любой… Любвеобильный. Если бы мне нравилось, как он меня всю слюнявил, засовывал в меня руки и другие штуки… другие… считалось бы, что я его тоже люблю. Он так полагал, как мне кажется.
Мои беседы с доктором Гербертом напоминают мне общение ‹ Мартой. С доктором, конечно, столько не поговоришь, у него дел полно. Он обсуждает со мной свои дела. Говорит, я много чему научилась, но толком не могу все это применить. Говорит, что и Марта, и я много знаем, но ничего не делаем. Делать… Что? Написать в «Тайме»? (это Марк) «Занять позицию?» (Артик, Фибочка). Я ему сказала, что, когда Марта мне снова напишет, я попрошу ее приехать, и тогда он с ней поговорит. Марта сейчас в муниципальной. Была я там, у Френсиса. Не понимаю, почему люди слипаются для совместного проживания. Как щенки в корзине. Лежат, лижутся, слюнявятся. Друг на друга похожие все равно сходятся. Так мне кажется. Им не надо лизаться.
Доктор Герберт собирается вместе со мной к Марте и Френсису, потолковать по душам. Я не возражаю.
Доктор Герберт хочет, чтобы я ежедневно развивала свои способности. Я ему говорю (я говорю вам, доктор Герберт), что «способности» мои иной раз усиливаются, а иногда исчезают вовсе, так что не над чем трудиться ежедневно. Что, на манер конторского служащего вкалывать? Нарукавники надеть? Да, именно. Он предложил с девяти до пяти или, скажем, с двух до четырех. С понедельника по пятницу? С двумя выходными? Он сказал, что здешние постояльцы, кто не боится, смогут присоединиться. К чему «присоединиться»? Его очень интересует, что я знаю. А если я знаю что-то нехорошее? О чем лучше и не ведать. Доктор Герберт очень легко относится к знанию. Слышите, доктор Герберт? Спрашиваю его: почему вы считаете, доктор Герберт, что все мы или большинство входим в число пятипроцентников? И мало кто относится к шести-, семи- (еще меньше) или восьми- (еще-еще меньше)? Они для нас как боги. Полагаете, тот, кто запускает эти мелкие игрушечные машинки — нас то есть, — знает, что мы можем вынести? Я, доктор Герберт, этого вынести не могу, и поэтому трудно мне думать о том, что я знаю.
84 
