57 
— Ты что — читаешь «Лос-Анджелес таймс»? — полюбопытствовал он.
Гвин как будто потерял темп или боевой настрой: он неловко замешкался, прежде чем ответить. Последний ход Ричарда был из тех, которые ставят противника перед небольшой и в конечном счете вполне разрешимой задачей. Требовался лишь правильный — даже более чем правильный — ответ. Ричард понял это, уже отведя пальцы от фигуры. Гвин тоже его увидит — в свое время.
— Да нет, — сказал Гвин. — Прислал какой-то придурок.
— Зачем?
— Прислал с запиской: «Здесь есть кое-что, что может вас заинтересовать». И представь: ни номера страницы, никаких пометок, ничего. Ты только посмотри: это же целый мешок макулатуры.
— Бред какой-то. И кто же это?
— Не знаю. Подписано — Джон… Спасибо большое, очень помог. У меня куча знакомых, которых зовут Джон.
— Мне всегда казалось, что это, должно быть, очень удобно, когда тебя зовут Джон.
— Почему?
— Сразу видно, когда крыша едет.
— Прости. Я что-то не уловил.
— Я думаю, что это настоящий признак мании величия, когда Джон начинает думать, что одного этого «Джон» достаточно. «Привет, это Джон». Или: «Всегда ваш. Джон». И что из того? Джонов полно.
Гвин все-таки нашел наилучший ход.
Этот ход был не просто адекватным; одним из его побочных следствий было то, что прояснилась сложившаяся на доске позиция белых. Ричард кивнул и внутренне содрогнулся. Он сам вынудил Гвина сделать хороший ход, и похоже (теперь это случается все чаще и чаще), что Ричард вдруг начал выбиваться из ритма, как если бы Гвин играл, пользуясь новой системой обозначений, а Ричард все еще пробирался сквозь дебри старой.
— Гвин… это по-валлийски Джон, верно? — спросил Ричард.
— Нет. Джон по-валлийски — Эван.
— Как это пишется?
— Э-в-а-н.
— Так грубо, — сказал Ричард.
Он опустил глаза на шестьдесят четыре квадрата — это игровое поле свободного ума. Неужели? Значит, ум свободен, не так ли? Вот только почему-то этого не чувствовалось. Шахматы, расставленные перед Ричардом на стеклянном столике, были самыми красивыми из тех, какие ему когда-либо доводилось видеть. Ричард почему-то избегал спрашивать Гвина, откуда они у него, ему очень хотелось думать, что это одна из фамильных ценностей Деми. Сам бы Гвин (с его вкусом и многотысячным состоянием) наверняка остановил бы свой выбор на чем-нибудь другом. Например, на тридцати двух более или менее похожих фигурках из кварца, оникса, осмия или же, наоборот, на замысловатых турах, похожих на виндзорские замки, на вздыбленных конях в полной сбруе, на офицерах в парадном обмундировании. Но нет. Фигурки строго соответствовали стандарту великого Стонтона, вся шахматная рать держалась с приятной солидностью и устойчивостью на своих фетровых подушечках (даже пешки были тяжелыми, как гладкоствольный дерринджер), а доска была таких пропорций, что вы и взаправду чувствовали себя царственным воителем на вершине холма, рассылающим гонцов со свитками приказов, устремляющим свой взгляд куда-то вдаль, сквозь утренний туман. Не пролито ни капли крови. Так выглядела долина пару минут назад. Теперь же она напоминала картину времен эпидемии чумы или холеры: в кучи свалены мертвые и еще живые, пьяные калеки ползают на своих культях, бродяги корчатся и блюют в канавах. Ричард внимательно осмотрел то, что любой разумный игрок расценил бы как проигрышную позицию. Но он не собирался проигрывать. Он никогда не проигрывал Гвину. Раньше Ричард был лучше во всем: шахматах, бильярде, теннисе, но не только в этом, а еще и в искусстве, любви и даже в деньгах. Как небрежно Ричард платил за всех, иногда, в гамбургерной. С каким запасом Джина затмевала Гильду. Как смотрелись «Мечты ничего не значат», в солидном переплете, рядом с пачками шпаргалок Гвина по «Кентерберийским рассказам»…
Они разменяли коней.
— Так что ты собираешься делать? Полагаю, ты уже давно мог бы выбросить на помойку эту… «Лос-Анджелес таймс». Что с тобой?
Задавая этот вопрос, Ричард несколько подчеркнул личное местоимение «ты». Потому что Гвин делал нечто, что он в последние дни делал все чаще, и это наполняло Ричарда ядом ненависти. Гвин рассматривал предмет — в данном случае это был черный конь — так, словно никогда его прежде не видел. С детским любопытством в широко раскрытых глазах. Для Ричарда это было действительно невыносимо: сидеть напротив человека, изображающего из себя святую невинность. Наверное, Гвин вычитал из какого-то романа, написанного женщиной, о поэте, что такой вид должен быть у настоящих мечтателей и натур увлеченных. Другое возможное объяснение Ричард называл «Теорией придури». Согласно «Теории придури» у Гвина в голове засела какая-то придурь или блажь, которая ползает как червяк. И всякий раз, когда он хмурился, дулся, менял позу, это было напрямую связано с тем, как в нем колобродит эта придурь, требуя пищи. Наблюдая за Гвином в эту минуту, Ричард чувствовал, что его «Теория придури» обретает все более реальные черты.
57 
