Последние отзывы

  56  

Были представлены все расы: обычный спектр плюс парочка суперэкзотических экземпляров — американский индеец и молчаливый австралийский абориген. Каждый из них мог «похвастаться» серьезным, но не уродующим внешность недугом: Петр страдал гемофилией, Кончита — эндометриозом, Сашин — колитом, Женщина-Орел — диабетом. Естественно, половина героев были женщины, а половина — мужчины, однако половые признаки были намеренно размыты. У женщин были широкие плечи и узкие бедра. Мужчины были склонны к приятной полноте. В местечке под названием Амелиор, где они решили обосноваться, не было ни красоты, ни юмора и вообще никаких чрезвычайных ситуаций; там не было ни ненависти, ни любви.

Собственно, вот и все. Ричард сказал бы вам, что это все, честное слово. Ничего, кроме бесконечных бесед о сельском хозяйстве, об искусстве разведения садов, о юриспруденции, о религии (здесь, пожалуй, Гвин поступил неосмотрительно), об астрологии, сооружении хижин и правильном питании. Когда Ричард читал «Амелиор» в первый раз, он все время забывал о том, чем он занимается. Он то и дело рассеянно переворачивал книгу, чтобы прочесть на обложке биографическую заметку об авторе, ожидая, что в ней будет что-нибудь о задержках речи или слепоте, о синдроме Дауна или о судорожных припадках вследствие тотальной лоботомии… «Амелиор» можно было бы считать интересным романом, только если бы Гвин написал его левой ногой. Почему же он был так популярен? Кто знает. Но это точно не заслуга Гвина. Все дело в публике.

Всю следующую неделю, сидя по утрам на унитазе, Ричард прочитывал по нескольку страниц нового романа Гвина. В первой главе «Возвращенного Амелиора» одна из женщин и один из мужчин где-то в лесу вели дискуссию о социальной справедливости. Иными словами, некое бесполое существо из хроник Нарнии и плоскогрудый хоббит толковали о свободе. Единственно заметный сдвиг произошел в самой прозе. Будучи простым по стилю, «Амелиор» все же время от времени пытался разнообразить ритм прозы, хотя бы на уровне вечерней школы. «Возвращенный Амелиор» был варварски однообразен. Ричарда по-прежнему тянуло посмотреть на обложку. Но на ней говорилось лишь то, что Гвин живет в Лондоне, а не на Борнео, и что отец его жены — граф де Риво.

Это был воскресный день, и Ричард поехал туда, куда он иногда ездил по воскресеньям.

Возле дома он сел в «маэстро», предвкушая будущие перемены. Шесть дней назад, в половине четвертого утра, когда он возвращался домой, благополучно доставив «Лос-Анджелес таймс» на крыльцо дома Гвина на Холланд-парк-авеню, его задержали за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии. Случай был простой. Ричард врезался в помещение полицейского участка. Некоторым из нас подобный казус мог бы показаться досадным, однако Ричард был доволен, во всяком случае он был доволен тем, что дальнейшие события развивались без проволочек. Он не слонялся без дела, пока полицейские по рации запрашивали анализатор содержания алкоголя в крови. Его не попросили проехать в полицейский участок… Ричард не испытывал даже минутного сожаления оттого, что так сильно напился. По крайней мере, он ничего не помнил. Ничего, кроме внезапного контраста: он спокойно себе ехал по дороге, возможно не очень понимая, где он, левой рукой потирая левый глаз, и вдруг врезался в полицейский участок и вдребезги разнес его застекленные двери. Сейчас, направляясь по Лэдброук-Гроув в сторону Холланд-парк, он смущенно чувствовал себя трезвым как стеклышко, заговорщиком. Ричард помнил, что он сказал трем молодцам в форме, когда они, хрустя осколками стекла, вышли к нему. Нет, случай был простой. Ричард опустил стекло и сказал: «Мне очень жаль, офицер, но дело в том, что я чертовски пьян». Это также ускорило развитие событий. Суд был назначен на конец ноября. Машина не стала выглядеть хуже (хотя по какой-то причине в ней стало хуже пахнуть). Хорошо, что это случилось не по дороге туда. «Зачем тебе понадобилось разъезжать в такое время?» — спросила Джина. Ричард обернулся к ней вполоборота и ответил: «Да так… Думал о разных вещах. О новой книге. И как это — не быть писателем». Да, это будет трудно — не быть писателем. Тогда он не сможет заливать Джине что-то в том же духе…

Гвин Барри сидел в своей библиотеке во французском кресле и, сдвинув брови, смотрел на шахматную доску. Он нахмурил брови, как если бы какой-нибудь фотограф только что попросил его: «Не могли бы вы вот так нахмуриться? Как будто вы действительно сосредоточились на партии?» Но никакого фотографа не было. Не было никого, кроме Ричарда, который сел напротив Гвина и сделал ход черными, N(QB5)-K6 в старой записи или N(c4)-e5 в новой, и украдкой покосился на воскресный выпуск «Лос-Анджелес таймс», лежавший на диване. Газету явно раскрывали, и это обрадовало Ричарда. Комната была восьмиугольная и узкая, с высоким потолком — архитектурный каприз в миниатюре. Шесть простенков занимали встроенные книжные шкафы, и еще два — напротив окон — были пустыми. Ричард бросил сердитый взгляд на волосы Гвина (такие густые, так ровно лежащие, такие ухоженные — прямо-таки волосы телепроповедника). А потом как ни в чем не бывало снова посмотрел на доску. У Гвина было на пешку больше.

  56