125 
* * *
А в это время Ярош в фойе советовался с Кириллом, который выполнил обещание — явился послушать содоклад друга. Антон Кузьмич опасался, как бы коллеги не сочли его критику Гаецкой местью. Он не хотел бы путать личные дела с общественными Шикович, который час прогулял по парку—любовался золотой осенью и обдумывал интересный композиционный ход для очередной главы своей книги, — был в приподнятом настроении. Он заметил, что Ярош нервничает, и ему доставило некоторое удовольствие хоть раз увидеть друга взволнованным. Кирилл слушал его с иронической улыбкой. Перебил неожиданно для Яроша, сказал с веселой издевкой:
— По-моему, ты становишься толстовцем, Ярош удивился:
— Что ты хочешь сказать?
— Вот это самое и хочу. Ты меня удивляешь, подпольщик, диверсант Ярош. Наука явно портит тебя. Вот случай, когда интеллигентности слишком много, а это тоже вредно. Да если она дала тебе пощечину, дай ей в ответ пять. Тресни так, чтоб искры из глаз посыпались.
— Ты думаешь?
— Я сделал бы так. Тут незачем отделять личное от общественного.
Розыски фактов, касающихся подполья, привели Шиковича в воинственно-наступательное настроение. Прежде покладистый, даже несколько мягкотелый, с ленцой, он сам себе теперь удивлялся: откуда только берутся энергия, пыл и решительность?
…Ярош не успел еще раз перестроить свой доклад и потому говорил, почти не заглядывая в написанный текст. Но это придало выступлению живость, пафос, в нем звучало искреннее негодование против того бюрократизма, тех непорядков, которые имелись в медицинском обслуживании. Никто в зале больше не читал газет, никто не клевал носом. Несколько раз Яроша прерывали аплодисментами.
Тамара Александровна кляла ту минуту, когда согласилась занять председательское, место. Сотни глаз сверлили ее насквозь. Она видела улыбки всех оттенков, от злорадных до сочувственных.
Досталось и исполкому горсовета.
Гукан не смотрел на Яроша. Он все времяя то явно, то тайком следил за Тарасовым, пытаясь понять по его реакции, не согласовывался ли содоклад с ним. Если согласовывался, тогда все ясно. Но похоже было, что о многих фактах, секретарь горкома слышит впервые. Это несколько успокаивало Семена Парфеновича.
Раскрасневшаяся, возбужденная Гаецкая во время следующего перерыва поймала Яроша в фойе. Сказала ехидно, но опять-таки подчеркивая перед случайными слушателями свою близость с ним:
— Знаешь, Антоша, поговорку: хорошо смеется тот, кто смеется последний.
— Представь себе, Тамара, знаю, — в тон ей ответил Ярош.
28
Митинг на Станкостроительном состоялся в последний день работы съезда, когда уже принято было постановление о выносе тела Сталина из Мавзолея. Горком поручил Гукану присутствовать на митинге.
Заводской двор — море замасленных кепок и линялых косынок. Трибуна — грузовик с откинутыми бортами — была устроена в глубине двора, возле механического цеха. А против ворот все еще возвышался золоченый монумент.
…Решения Двадцатого съезда Гукан принял сравнительно спокойно. Был момент растерянности, но никак не испуг. Возможно, что все остальные чувства отступили тогда перед потрясшей умы правдой. За пять лет, прошедших с тех пор, укрепилось убеждение в том, что культ Сталина действительно принес вред, и он, Гукан, совершенно искренне говорил об этом в своих докладах и выступлениях. И, казалось ему, так же искренне боролся за восстановление ленинских норм руководства и жизни. Решение XXII съезда о выносе Сталина из Мавзолея он также принял как явление закономерное. Но когда на митинге первый же после секретаря парткома выступавший Тарас Гончаров неожиданно предложил снести заводской памятник — вот этот, золоченый, — и просить городские власти снять монумент на Парковой площади, Семен Парфенович как-то болезненно вздрогнул.
Зная, что Гончаров — приемный сын Яроша, он подумал: «Анархисты».
Но волна, нет, вал, девятый вал рукоплесканий тысячной толпы разбил его мысли и еще что-то разбил, сломал в нем самом. Когда Гончарова поддержали все, кто выступал после него, молодые и старые, рабочие и инженеры, когда митинг с радостным и каким-то веселым подъемом проголосовал за его предложение, Гукану стало совсем не по себе. Он собирался было выступить. не выступил, не знал, что сказать.
Отпустив машину, пошел пешком по улицам, которые застраивались под его руководством. Он так и подумал об этом: почти весь новый город строился под его руководством, при его участии. Он всегда чувствовал себя хозяином города. Это придавало ему уверенность, силу. И вдруг сейчас, понял, что никакой он здесь не хозяин… Это сознание словно придавило его. Впервые он не радовался решениям партии, а ведь он же всегда считал себя верным ее сыном. Что же произошло, Семен Парфенович? Что изменилось? Он почему-то подумал о Шиковиче и Яроше и позавидовал им.
125 
