115 
— Ничего себе «просто», — сказал он.
Мне вдруг пришло в голову поинтересоваться.
— Мартин, — произнес я, — а в романах у вас такие проблемы бывают? Ну, там, с плохим поведением, и прочее?
— Нет. Это не проблема. То есть, жалобы, конечно, случаются, но так-то все согласны, что двадцатый век — это век иронии, нисходящей метафоры. Даже реализм, кондовый реализм, по нынешним меркам слишком помпезен.
— Да что вы говорите, — сказал я и пощупал языком свой зуб.
Когда я шел домой по улицам цвета устриц и копировальной бумаги, то воздух неожиданно дрогнул и встряхнулся, как мокрый пес, и зарябил, как вода от порыва ветра. Я замер — мы все замерли — и поднял лицо к небу, словно зверь или раб, боящийся наказания, но все равно решивший рискнуть. Солнечные лучи-перила заливали светом лестницу, которая вела прямиком в лазурную даль, гораздо дальше будничного неба яичной скорлупы, грязной посуды, кухонных испарений.
— Ладно. Покажи мне что-нибудь, — сказал я и утерся ладонью.
В небесной синеве подставило бока солнцу розовое пустотелое облачко, размытая красноватая ракушка с щупальцами на концах, будто вертикальный глаз, вертикальный рот. Сердцевина заключала тварную сущность, щепетильную, женственную... Ну что, попробовать отделаться от этой мысли? Способна ли порнография, исходя из моей головы, уже лепить облака и верховодить в воздушной стихии? Секундочку... роза, губы и блеск. Ну, если тогда оно выглядело так, значит, так оно и выглядело. Вряд ли я одинок в своем подозрении: то, каков человек, определяется тем, как он смотрит на вещи. И это облако было ну вылитая пизда, без вопросов.
Вообще-то, последнее время такие ассоциации возникают у меня на каждом шагу. Я уже неделю как вернулся, а Селина все держит дистанцию. Кружит, как над посадочным полем. Каждый вечер за обедом во все более и более дорогих ресторанах я вынужден выслушивать манифест против секса, с закусок до десерта. Она говорит, что у нее особо сложная фаза, особо деликатное состояние. Сперва я думал, она играет недотрогу в расчете на джекпот, особо крупную заначку на черный день, пенсионный фонд. Я ошибался. Япредлагал ей немалые тыщи. Я предлагал ей брак, детей, дом — по полной программе. Не знаю, может, у меня подход слишком лобовой. Каждый раз она смотрит на меня с таким выражением, будто говорит: «Как ты мог?» Подсказал бы кто-нибудь, какой именно гормон во всем этом виноват. Он сидит там тишком-молчком, этот ее гормон, и подтачивает мое здоровье. Попадись только он мне в руки... Малышка Селина стала одеваться просто и безыскусно — ни тебе журнального глянца или бордельных изысков, ни, наоборот, драного тренировочного костюма или мятой больничной пижамы. Спит она голышом. И я, конечно, тоже. Я — тоже.
Сегодня вечером я принял меры предосторожности — выпил бутылку бренди — и зарулил в спальню как раз когда Селина только вышла из ванны. Она стояла у кровати в чем мать родила и, вскинув руки, расчесывала волосы. На коже еще блестели пятна влаги, словно океаны на глобусе. Я приблизился, умоляюще шаркая, и поцеловал ее в межключичную ямку. Встал на колени и приник ухом.
— Ну пожалуйста, — произнес я.
До меня доносилось шуршание гребня, японская музыка кишечного бурчания на пределе слышимости, жужжание тишины на малых оборотах.
— Десять тонн, — сказал я, — ...на бутик. Молчание.
— Давай поженимся. Заведем детей. Переедем в... ну мать твою так, сколько можно? Просто закрой глаза. Это и минуты не займет. Ну хватит ломаться!
— Если бы ты любил меня, — проговорила Селина, — ты бы понял.
Так что я попытался ее изнасиловать. По правде говоря, по всей правде, попытка позорно провалилась. В этом деле я новичок, да и вообще несколько не в форме. Например, кучу времени я потратил, пытаясь зафиксировать ее руки. Судя по всему, ключ к успешному изнасилованию в том, чтобы разобраться сперва с ногами, а царапины и синяки на роже считать за бесплатное приложение. И вот еще подсказка: раздеться лучше бы заранее. Как раз когда правой рукой я сжимал ее предплечья, а левой возился с пряжкой ремня, то Селина от души заехала мне крепким костистым коленом. И, ясное, дело, прямо по яйцам, по моим бедным, невостребованно зудящим яйцам. Вот уж от души так от души, подумал я, сгибаясь в три погибели и валясь навзничь, и увлекая за собой торшер. Продышаться никак не удавалось, особенно мешал накрывший морду абажур. У меня было ощущение, что я медленно зеленею, начиная с носков. Наконец я дополз до сортира, как увечный аллигатор, и долгие месяцы извергался в аэродинамическую трубу унитаза.
115 
