116 
Вот уж от души так от души, думал я, грызя на кухне яблоко, потом ковыляя по линолеуму и выкручивая руки. Дальше-то, черт побери, что?.. Когда я робко вернулся в спальню, Селина и ухом не повела, ноль эмоций. Она сидела, откинувшись на кроватную спинку, чуть ли не по шею задрапированная одеялом, и листала пухлый журнал.
— Прости, пожалуйста, — сказал я. — Мне очень стыдно. Никогда еще не было так стыдно.
Она повернулась на бок и разгладила подушку. Постепенно — лавируя, кренясь, надеясь на лучшее — я разделся и скользнул под одеяло, и осторожно положил руку ей на плечо.
— Селина. Пожалуйста, скажи, что не сердишься.
Она прижалась ко мне прохладной белой спиной, крепкий задок прощающе уткнулся в мои чресла.
— Не сержусь, — сказала она.
Она выпрямила левую ногу, а правую руку, ладонью кверху, подсунула под разглаженную подушку. Я долго лежал так с теплым компактным свертком в объятиях и печально слушал, как успокаивается ее дыхание.
Потом я снова попытался ее изнасиловать.
С точки зрения чистой техники, насильнического ноу-хау, вторая попытка удалась лучше, чем первая. Классом выше. Атаковал я со спины, буря и натиск, многорукий смерч. Более важную роль играл на этот раз элемент неожиданности, поскольку Селина дрыхла без задних ног. Куда уж неожиданнее. Усвоив недавний урок, я поступил умнее — распластал Селину и раздвинул ей ноги своими ногами, сделал «ножницы». Получилось! Чудненько, подумал я. Она в полной моей власти. Блестяще. Все что теперь нужно это эрекция... Свободной рукой Селина расцарапала мне бок и дернула за волосы, которые отозвались странным треском. Это мы еще переживем, подумал я. Антиэротично, спору нет, но и не слишком больно. Теперь-то что? Выход из тупика нашла сама Селина. Сосредоточившись на ближней цели, она с колоссальной силой долбанула мне по щеке своим острым локотком — и поразила в аккурат северозападный квадрат, где влачит свое шаткое существование все тот же зуб. На этот раз я выпал в осадок еще резче, но скоро встал и, матерясь, похромал на кухню. Запивая болеутоляющие таблетки скотчем, я пришел к выводу, что это хваленое изнасилование, пожалуй, не стоит свеч. И как только насильники со всем управляются?.. Когда я решился выглянуть из кухни, Селина успела постелить себе на кожаном диване и как раз укладывалась. Под одеяло она скользнула, как в невидимый автомобиль, затворив за собой белую дверцу.
— На диване буду спать я, — заявил я. — Марш в кровать.
Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть — и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой — с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.
Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.
— "Ростовщики". «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.
— А чего такое? — спросил я. — Это что, не книжки?
— Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.
— Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.
— Нет у меня дружков из Кембриджа. Ниоткуда уже нету. С чего бы, спрашивается, я стал якшаться с гиким, как ты?
— Может, эту? — предложил я. — «Скотный двор»...
— Что? А, это я читал лет в двенадцать.
— Тогда ты, наверно, не понял, что это аллегория. Да и с чего бы, в двенадцать-то? Дело в том, что свиньи, они типа того, что вожди — вожди революции. А все остальные, лошади там, собаки, они... Алек, Алек. Не хотелось бы говорить, но выглядишь ты паршиво.
— А мне как не хотелось бы это слышать.
Лицо Алека Ллуэллина окрашивал низменный цвет страха. Кожа его стала болезненно-желтой, огрубела, поры расширились. Наиболее пострадали впадины под глазами, где залегли глубокие тени, будто струпья. Сами глаза (когда-то яркие, влажно блестевшие, чуть ли не искрящие) теперь принадлежали загнанному существу — загнанному в самую глубину моего друга и буравящему туманную даль в безнадежном ожидании, когда наконец будет безопасно вылезти. Алек отпустил волосы, и редкие вислые пряди сходились под подбородком... Место действия — Пентонвиль, и это вам не Брикстон, с тамошними извинениями и кивками, терпимой атмосферой. Нет, Пентонвиль источал сырость и депрессию, вонь и темень. Даже вертухаи в пропитанном потом серже не дотягивали до нормы. Два кошмарных часа я проторчал в пустом классе, один как перст, не считая компании жен — других жен, не старых и твердокаменных, а молодых и скучающих, раздосадованных, обиженных, страдающих. Этих девиц угораздило связаться с неправильными парнями — с преступниками. Может быть, правда, особого выбора не было, и просто они связались с неправильными преступниками.
116 
