105 
Остаток концерта Жюльен сидел, отвернувшись к морю, так что со стороны его можно было счесть равнодушным к той самой музыке, которая разрывала его сердце. И почти уверенный в том, что характер Клариссы не позволит ей ничего предпринять ради их любви, Жюльен в то же время знал, что, сидя рядом с Эриком и не глядя на него, Жюльена, Кларисса точно так же ощущает эту музыку, как историю их встречи и разлуки.
Третий номер трио, после повисшего в пространстве анданте, представлял собой некое лоскутное скерцо, преисполненное нарочитой веселостью и являющееся по сути некоей великосветской музыкальной пародией из числа тех, которые, дабы прервать затянувшиеся по окончании концерта аплодисменты, играют на бис. Двое новых исполнителей были встречены очень тепло, особенно потому, что были на этом судне новичками, что выступили в роли посланцев, направленных на выручку на космический корабль «Нарцисс» нашей доброй старушкой – планетой Земля. И вот, когда все столпились вокруг них, когда им протягивали руки, их похлопывали по плечам, чтобы убедиться в их реальности, в том, что их присутствие является несомненным доказательством существования пославшей их сюда твердой земли, Жюльен и Кларисса остались на своих местах в то время, не обращая внимания на общий гам и на обращенные к ним взгляды Эрика и Эдмы. Они смотрели друг на друга, но еще не осознали, что Эрик по сути перестал быть препятствием и превратился в третьего лишнего. Они не заметили, как тот побледнел и сделал три шага в сторону Жюльена, двинувшегося по направлению к Клариссе и усевшегося рядом с нею в тот самый миг, когда матросы, отодвинув рояль, выключили круговое освещение. Таким образом, Жюльен оказался у цели уже в полумраке. И, обратив друг к другу обезумевшие и расширившиеся от страха глаза, они видели лишь пятна белков.
– Кларисса, – тихо проговорил Жюльен, наклонившись к ней, и она прошептала в ответ:
– Жюльен…
Она протянула ему руку, и пальцы их сомкнулись. «Совсем как у детей, – подумал Жюльен, – когда те испытывают страх перед пустой дорогой, перед ночной темнотой». Но Кларисса не была для него ребенком, это была женщина, которую он желал, которую в достаточной степени полюбил, которую не мог расцеловать прямо здесь и от этого глубоко страдал, но в то же время ему казалось, что страдания эти вызваны не только физическим влечением.
– Что теперь делать? – спросила Кларисса тихим, бесцветным голосом, однако до такой степени преисполненным соблазна, что Жюльен затрепетал.
– Уходить, – заявил он, заставляя себя говорить уверенно, но опустив глаза и ожидая услышать из ее уст пробирающее холодом, словно осенний дождь, «нет!», но вовсе не этот, громом поразивший его ответ:
– Да, конечно, надо уходить… вместе… но сегодня вечером… сегодня вечером что мне делать?..
И тут Кларисса осеклась, ибо Жюльен все понял и отшатнулся назад, ища темноту, еще более темную, удаляясь еще дальше от тени, промелькнувшей у него перед глазами, от Эрика, поравнявшегося с Клариссой. И ни на миг ему не пришло в голову задаться вопросами: «А почему именно сегодня вечером?», «Почему именно сейчас?», «А чем этот вечер отличается от других?», «Откуда ей известны и как до нее дошли притязания Эрика?». Он прекрасно понимал, что Кларисса не хотела ранить его и поэтому не пускалась в интимные откровения, которые так часто обрушивают на нас лучшие друзья. Любовь Клариссы уже осеняла Жюльена своим защитным покровом. И, поддавшись порыву, Жюльен процедил сквозь зубы, однако достаточно громко для того, чтобы Кларисса его услышала:
– Я убью его, убью! Ничего другого не остается!
Одновременно Жюльен искал Эрика глазами, нашел и уставился на него как на совершеннейшего чужака, никогда ранее не виденного, но подлежащего устранению. Рука Клариссы, зажатая в его руке, спровоцировала его на этот взрыв ненависти, и он обратил к Клариссе блуждающий взгляд, все еще преисполненный смятения и гнева. Жюльен перевел дыхание, еще раз взглянул на Эрика, усевшегося в поле его зрения, как собака, готовая броситься на другую собаку в то время, как, заметив их намерение драться, их развели силой.
– Успокойся, – нежно проговорила Кларисса.
– Я всю свою жизнь трачу на то, чтобы успокаиваться, – заявил Жюльен.
Но мысленно он повторял себе: «Успокойся, успокойся», повторял тем слегка раздраженным тоном, каким он произносил пароли во время игры, разговаривал с женщинами или обсуждал картины. «Успокойся, успокойся, – говорил он себе в таких случаях повелительным, твердым тоном, как обращаются к лошади, закусившей удила. – Успокойся… Эта карта – плохая карта. Эта женщина тебя не любит. Эта картина – подделка». И внезапно Жюльен позавидовал своим друзьям и родным, большинство из которых в противоположность ему избегали какой бы то ни было опасности, каких бы то ни было увлечений и сложных ситуаций, наподобие лошадей, чересчур спокойных от природы либо лишенных овса. Но это не помогло. Он сознавал, что еще сильнее, чем необходимость делить Клариссу с другим, его терзает мысль о том, что этим другим был Эрик, человек, Клариссу не любивший и всячески старавшийся причинить ей боль. Жюльен с изумлением поймал себя на мысли, что, пожалуй, предпочел бы, чтобы Кларисса хоть немножко любила человека, желавшего ее, – так было лучше для нее, а значит, и для него тоже. Впервые Жюльен предпочел собственное несчастье несчастью другого.
105 
