134 
Изумленный Андреа слушал ее рассуждения в отчаянии, но одновременно и с восхищением и даже благодарностью, ибо впервые она развивала перед ним свою мысль логично и последовательно. Прежде она ограничивалась тем, что немногими отрывочными фразами или отдельными словами обозначала причудливую канву собственных размышлений. Сегодня она изменила своим привычкам, но, как оказалось, лишь для того, чтобы объяснить ему, что она его не любит и что она не может его любить…
– Но если вы не можете меня любить, – простодушно воскликнул он, – не любите! В конце концов, я смогу надеяться, и я вас не покину. Меня не надо будет обхаживать, поскольку я не буду опасен. Обращайтесь со мной как с презренным жиголо, если вам так приятнее, мне все равно, что обо мне подумают… Мне наплевать на то, что обо мне подумают, лишь бы видеть вас… Более того, я достал денег и могу теперь сопровождать вас в Нью-Йорке, – продолжал он фатоватым тоном, фатоватым и в то же время испуганным.
– Чтобы я жила с вами, не любя вас?.. Мысль стоящая! Но вы слишком скромны, мой дорогой Андреа, в этом-то и таится опасность.
– Вы хотите сказать, что могли бы меня полюбить по-настоящему? – спросил Андреа, и лицо его осветилось, на нем появилось выражение удивленной гордости.
Дориаччи задумалась и даже, пожалуй, встревожилась.
– Да, я, конечно, могла бы. А пока что мне хотелось бы дать один очень хороший парижский адрес, дорогой Андреа, чтобы избежать драмы, а для меня это драма. Графиня Мария делла Мареа живет в Париже уже десять лет. Она очаровательна, богаче меня и моложе, и она с ума сходит по блондинам с голубыми глазами, таким, как вы. Она только что бросила любовника-шведа, эдакого чересчур корыстного мальчугана… слишком уж он явно это показывал. Она женщина веселая, у нее много друзей, ваша карьера в Париже будет обеспечена… Не надо грустить и делать вид, будто это вас шокирует, умоляю; ведь вы сами мне рассказывали о вашем воспитании и ваших амбициях…
И тут-то она увидела Андреа по-настоящему: окаменевшее лицо, почти уродливое из-за исказившего его отчаяния, оставившего на нем складки, морщины, искривившего губы, безобразно изменившего линию щек и подбородка. Он вышел, а Дориаччи погрузилась в размышления о том, что Андреа не должен быть последним, кто останется в ее памяти. Она бы, пожалуй, хотела этого, призналась она своему отражению в зеркале, глядя на него с расстояния трех метров. Но она пожелала себе этого в гораздо меньшей степени, как только подошла поближе и увидела в зеркале пятна, морщины, мешки под глазами – наглядное подтверждение ее сегодняшних речей.
В конце концов пассажиры, поначалу просто удивленные, почувствовали себя обиженными, из обиженных оскорбленными, а оскорбившись, вознегодовали. Тем не менее дверь каюты Дориаччи оставалась закрытой, запертой изнутри на задвижку, ибо там решались проблемы чувств, в частности, проблемы Андреа. И, несмотря на все свое влечение к молодому человеку, Чарли не почувствовал ревности, увидев, как тот выходит из проклятой каюты, с лицом, искаженным от бешенства, с опущенной головой, оглушенный горем, оставив за собой полуоткрытую дверь. Чарли пропустил его и в очередной раз постучал в дверь – более деликатно, чем намеревался. Пять раз он уходил, и возвращался, и стучал по-прежнему слабо, несмотря на просьбы и распоряжения, полученные им на палубе. Чарли прекрасно знал, что произойдет: Дориаччи все равно появится на сцене, слегка поломается и одарит пассажиров ослепительными улыбками признательности за долготерпение. Она преспокойно споет, а ему, Чарли, станет стыдно за то, что он пять раз подряд пытался лишить чудесную Дориаччи необходимого ей отдыха. Тем не менее он выжидал у дверного проема. Наконец Дориаччи показалась на пороге; ее лицо выражало гнев и даже бешенство. Она прошла мимо Чарли, не говоря ни слова, не оглянувшись (и уж тем более не извинившись), и проследовала на сцену, как идут на битву. И лишь пройдя почти весь путь до сцены, она, не оборачиваясь к Чарли, а просто чуть откинув голову, бросила ему: «Вы действительно настаиваете, чтобы я пела перед этими кретинами?» (она употребила другое слово, гораздо более крепкое) – и поднялась на сцену, не дожидаясь ответа.
К моменту ее появления публика достигла стадии беспокойного возбуждения. По рядам прошелестел шепоток. Ольга Ламуру со смущенным видом начала аплодировать, тем самым подавая пример отдельным нетерпеливым личностям, пример, которому Симон следовать отказался. «Скоро он мне за это заплатит», – подумала она, откровенно позевывая и в энный раз поглядывая на свои часики. Однако она тотчас же приняла вдумчивый вид, едва только увидела прибывшего «в порядке эстафеты», как выразилась про себя, посланца опаздывающей, Андреа, Андреа такого бледного, прямо-таки позеленевшего, каким он ни разу не был до этого. Андреа, который позволил себе рухнуть в кресло рядом с четой Летюийе, ближе к Клариссе. Ольга заметила, как та, встревоженная, наклонилась к нему, что-то ему сказала и взяла его руку в свои.
134 
