116 
Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука гладит его по макушке.
Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.
За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь глаза оставались почти прежними – черные, миндалевидные, в обрамлении густых ресниц, – только белок глазного яблока треснул сетью кровяных прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.
– Ожил? – бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. – Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а не с няньками в доме сидеть!
«А тебе пить меньше надо», – чуть не вырвалось у Амфитриона.
Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и раздражающим.
Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает твою макушку.
– Я в твои годы… – Ликимний не договорил, как бы предполагая, что собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и всячески восхищается. – И-эх, Иолайчик… земля под ногами горела! Синяки, шишки – навалом! А ты прямо как девчонка – болеешь, болеешь… И друзей у тебя настоящих нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея…
– Шел бы ты лучше, Ликимний, – непроизвольно отозвался Амфитрион, с удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. – Как дед… и двоюродный потомок Персея.
И стряхнул с себя пухлую ладонь.
Как выяснилось, зря – ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив Амфитриона наземь.
Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок валявшейся на земле деревянной лопаты.
Тело слушалось плохо, но слушалось.
– Щенок! – разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку за шиворот. – Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх… оуууююй!..
Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.
Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться, – оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется вначале.
То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в конце – ну так совсем…
– Больно, – задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. – Очень больно. Я как твой дед… и вообще.
Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.
Без малейших проблесков участия.
– Пожалуешься сестре – убью, – скучно пообещал маленький Иолай. – И вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?
– Договорились, – кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.
И потрогал пальцем шатающийся зуб.
3
…Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме внуков.
Вот уже почти пять лет она знала это – с того самого дня, когда Фивы впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа. Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых – благодаря за этот дар; те, чьи семьи опустели – видя в лавагете своих родных, оставшихся в проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт, разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов, скрывая предательский блеск глаз…
Алкмена не плакала.
Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.
«Еще бы, после Зевса-то!» – шептались фиванцы.
И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то озноб пробрал всех троих – так взглянула им в лица жена покойного.
Вдова.
Но всем городом в одни глаза не заглянешь.
– Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду – Мегару, Ификлу – Астеропею, – пробормотал Креонт, в единый миг растеряв все слова заготовленной речи.
Алкмена молчала.
– Я… я воздвигну великому Амфитриону такой толос, в каком никогда не погребали ни одного из басилеев, – сказал Креонт, не зная, что говорить дальше.
Алкмена молчала.
– Мы воздвигнем в Фивах храм, мама, – сказали близнецы. – Храм Отца.
– Да, правильно, – одобрил Креонт. – Храм Зевса-Победителя, отца богов и смертных.
– Храм Отца, – словно и не слыша басилея, одним голосом ответили братья, и Креонт счел за благо промолчать.
Алкмена подошла к пепелищу и взяла горсть углей и золы.
И чудилось: драгоценные камни мечут искры с ладони последней женщины Громовержца.
116 
