97 
Снова кладбище, кругом могилы – большие и маленькие. Он остановился у ворот. Заглянул внутрь. Мимо проплыл блуждающий призрак, он говорил сам с собой, как безумный человек, а сам был прозрачным, как паутинка, спутанные волосы, судорожные взмахи рук.
Стефан толкнул калитку. Неужели ему снова кажется? А может быть, он действительно настолько силен, что может заставить двигаться этот осязаемый предмет? Он не стал проверять дальше, а просто миновал высокий частокол и направился по тропинке, пока не укрытой снегом, а только опавшей сухой листвой – красной и желтой.
Впереди небольшая группа скорбящих людей собралась у скромной могилы, надгробием которой служила простая пирамидка. Они плакали, но в конце концов все разошлись, кроме одной старой женщины, которая, отойдя немного в сторону, присела на край богатого резного надгробия возле каменной статуи умершего ребенка! Я поразилась.
Мраморное дитя держало в руках цветок. Я увидела свою дочь – но это было лишь секундное видение: на могиле Лили не стояло никакого памятника, да и мы теперь находились на кладбище другого века. Наш бродячий призрак смерил долгим взглядом скорбную фигуру женщины в черной шляпке с длинными атласными лентами, на женщине было платье с пышными юбками по моде, что пришла гораздо позже того времени, когда Вера в своем тонком платье металась по комнате, чтобы спасти брата.
Интересно, понимал ли это призрак? Понимал ли, что прошли десятилетия? Он просто посмотрел на женщину немигающим взглядом, потом прошелся перед ней, проверяя, действительно ли он невидим, после чего задумчиво покачал головой. Быть может, он теперь смирился с ужасом бесцельного существования?
Внезапно его взгляд упал на могилу, вокруг которой еще минуту назад стояли скорбящие! На пирамидке было вырезано одно-единственное имя.
Я тоже его прочла.
Бетховен.
У молодого Стефана вырвался крик, способный разбудить всех мертвецов в их могилах! Не выпуская инструмента и смычка из рук, он снова прижал кулаки к голове, а сам ревел, как раненый зверь.
– Маэстро! Маэстро!
Скорбящая женщина ничего не услышала, ничего не заметила. Она не видела, как призрак рухнул в грязь, принялся разрывать холмик пальцами, впервые выпустив скрипку.
– Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро.
Сплошная агония.
Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.
– Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… – Теперь это было горе, неприкрытое горе. – Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. – Его раздирали сухие беззвучные рыдания.
Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты – она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?
Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.
Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.
Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»
– Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.
97 
