Лёгкий, ненавязчивый романчик 
182 
Осторожная улыбка появилась на губах Дианы. Спереди ее платье украшали лес, фонтаны, стволы мертвых деревьев, покрытые толстым бархатным мхом; и неимоверный лесной пожар, звери бегут от него — горностай, белка, лисица, олень. Вода земля воздух огонь.
«Посол, ваш господин, вскоре возвращается во Францию, — сказала она. — Вы поедете с ним?»
«Увы. Помимо воли».
«Нам сказали, что в одной из своих книг вы славили нашего французского кузена Генриха. Обещали ему верную службу и сулили обретение новых корон. Так ли это?[489]»
«Его величество был благосклонен ко мне. Я сделал лишь то, что было в моих силах».
«Но теперь вы послужите нам».[490]
Улыбнувшись, она коснулась его запястья рукой в перчатке.
«Останьтесь нашим слугой и когда вернетесь во Францию. Не отзывайтесь о нас дурно перед королем. Передайте ему уверения, что мы ищем его дружбы вопреки силам нетерпимости и кривды. Передайте ему наши слова».
Он мог лишь поклониться. Королева одарила его последним, долгим и цепким взглядом и, отвернувшись, вновь посмотрела на книгу.
«Любовь, — сказала она. — Любовь».
Любовь есть причина жизни; нет на Земле силы большей, чем любовь. Эрос — Великий Дэмон, малый владыка мира сего, и нет уз, пленяющих волю, крепче распущенного пояска Венеры.
И в Животном Царстве правит Эрос: самец не потерпит соперника, и самка также; презреннейшая из тварей оставит еду, питье и любое удовольствие, жизнью своей рискнет ради любви, что мы нередко и видим.
Любовь правит стариками и юнцами; она толкает молодежь в объятья друг друга, вопреки запретам святош и старейшин, королей и родни, насылает на них любовное томление, безумие и даже смерть. Любовь нежданно является к важным сенаторам и аббатисам, терзает дряхлую плоть юной горячкой, понуждает плясать под свою дудку.
Необъятная любовь заставляет Землю вращаться в своем пазу; любовь к солнечной красе — вот причина вечного кружения сего бессмертного мотылька вокруг светильника; лишь любовь к себе самой да еще страстное желание бесконечно длить удовольствие удерживает Землю от того, чтобы погрузиться в тело возлюбленного и сгинуть в нем; но и при том с каждым столетием Земля на шаг приближается к предмету своей любви.
Любовь божественная есть не что иное, как бесконечная плодовитость; непрерывное, обильное, беспредельное порождение нового; любовь человеческая — бесконечное и неугасимое стремление к тому, что было порождено Безграничностью.
Любовь — это магия; она способна очаровать и пленить человека неосмотрительного, она заставляет мужчин и женщин видеть то, чего нет, и скрывает от их глаз видимое всеми; превращает угрюмую деревенщину в Гермеса, а усеянную оспинами служанку — в Филлиду.
Магия — это Любовь: одна лишь любовь, поселившаяся в сердце адепта, может влиять на другие души; одна лишь любовь может повелевать воздушными созданиями. Магия и Любовь проведут охотника на истину сквозь переполненные пещеры и ущелья Памяти к чистым вершинам,[491] позволят увидеть нагую Красоту Разума. Ее поцелуй изгонит из путника чахлую душу, дав взамен образ самой Красоты, материальное отражение единственно подлинной реальности; отныне он не человек, а Бог.
Без любви бессильно и простейшее Искусство Памяти; если нет ни притяжения, ни отторжения — что же соединит душу с образами?
Бедняга Диксон; его скромный труд о памяти, как он и опасался, подвергся нападкам педантов-докторов — i Purilani, как их называл Ноланец; один из них напечатал памфлет в доказательство того, что искусство памяти Диксона не только тщетно, но и нечестиво.[492] Точно как предсказывал Диксон: дворец памяти, де, загроможден ложными богами, Статуями, Образами. Этот человек (состоявший не в том колледже, из которого изгнали Бруно) отстаивал мнемонику Петра Рамуса, французского архипеданта,[493] который использовал школярскую систему Частного и Общего, изложенную на бумаге, с пунктами и подпунктами.
Мало того, этот кембриджский осел подловил Диксона:[494] коль скоро образы, сберегающиеся в памяти, должны возбуждать чувства, то весьма действенным окажется облик прекрасной женщины, ежели он утвердится в доме памяти. Засим — негодование и священный ужас: вот он, грех, который для этих полумужей страшнее идолопоклонства.
Диксон — их соотечественник, уроженец Шотландии, — был поражен и оскорблен обвинением в безнравственности, похоти и несдержанности. Но, разумеется, педант был прав. Бруно как-то спросил Диксона: Заставляют ли образы вашей памяти быстрее биться сердце? быстрее ли бежит кровь по жилам? вздымается ли мужской орган? Конечно же, иначе и быть не должно. Если мы не смеем использовать Любовь, она воспользуется нами, от нее спасенья нет; ненависть, отвращение, чувство омерзения — другая сторона той же монеты, а значит, и они нам на пользу: пленяйте и не давайтесь в плен.
489
Нам сказали, что в одной из своих книг вы славши нашего французского кузена Генриха. Обещали ему верную службу и сулили обретение новых корон. Так ли это? — Так. Бруно посвятил Генриху III трактат «О тенях идей». В диалоге третьем «Изгнания торжествующего зверя» боги решают судьбу небесной Тиары:
«— Это, — сказал Юпитер, — та самая корона, которая не без высшего предопределения судьбы, не без внушения божественного духа и не без величайшей заслуги ожидает непобедимейшего Генриха Третьего, короля великодушной, могущественной и воинственной Франции. После французской короны и польской — сия обещается ему, как он засвидетельствовал сам в начале царствования, когда выбрал свой столь знаменитый герб, на коем изображены были две короны внизу и одна прекрасная вверху, душой какового герба как бы была надпись: Tenia coelo manet — Третья ждет на небе!»
490
«Но теперь вы послужите нам». — В «Пире на пепле» Бруно выражает восхищение Елизаветой и желает ей приобрести во владение и западное полушарие, «чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию» (диалог второй). В диалоге первом «О причине, начале и едином» он вопрошает: «Найдешь ли ты мужчину, лучшего или хотя бы только подобного богине Елизавете, царствующей в Англии?.. Разве есть среди знати кто-нибудь более героический, среди носящих тогу — более ученый, среди советников — более мудрый, чем эта дама, самая достойная из всех людей во всем государстве? Софонисба. Фаустина, Семирамида, Дидона, Клеопатра, которые в прежнее время могли быть славою Италии, Греции, Египта и других стран Европы и Азии, разве не кажутся самыми жалкими по сравнению с нею как по физической красоте, так и по владению народными и научными языками, по знанию наук и искусств, по мудрости управления, по благополучию великого и продолжительного властвования, по всем другим общественным и природным доблестям?» Впоследствии, на допросе в венецианской инквизиции, Бруно пришлось покаяться в том, что он назвал еретичку Елизавету богиней.
491
Магия и Любовь проведут охотника на истину сквозь переполненные пещеры и ущелья Памяти к чистым вершинам… — Реминисценция из «Исповеди» Августина: «Широки поля моей памяти, ее бесчисленные пещеры и ущелья полны неисчислимого, бесчисленного разнообразия… Я пробегаю и проношусь повсюду, проникаю даже вглубь, насколько могу, — и нигде нет предела» (кн. X, 17; эпиграф к гл. I кн. 5 «Маленького, большого»).
492
…памфлет в доказательство того, что искусство памяти Диксона не только бесполезно, оно еще и нечестиво. — Книга «Antidicsonus» (1584), изданная под псевдонимом «G.P. Cantabrigiensis» («Дж. П. Кембриджский»). Ее автором был пуританский богослов, последователь Петра Рамуса Уильям Перкинс (1558–1602). Подробнее см. в книге Ф. Йейтс «Искусство памяти», гл. XII.
493
…Петра Рамуса, французского архипеданта… — Характеристика из трактата «О причине, начале и едином» (диалог третий). В книге Диксона он изображен под именем педанта Сократа.
494
Мало того, этот кембриджский осел подловил Диксона… — В работе «Предостережения Диксону относительно тщетности его искусной памяти» (1584).
182 
