— Что? А почему бы и не называть ее Собакой? Я имею в виду, среди друзей.
— Она же красавица!
— Ну, по-своему, может быть, — сказал он. — Ладно, пусть красавица. Я разве говорил когда-нибудь, что нет?
— Тогда почему ее называют Собакой? Ты что, не понимаешь, что это означает?
— Собака? Что? — Он подождал ответа, потом сказал: — Ну, может, в Америке это что-то и означает. В Англии это означает «собака», и все. Мы все зовем Риту Собакой. Николас зовет Риту Собакой. Это потому, что она… похожа на собаку.
— Чем?
— О господи. Ведет себя как собака. — Он медленно продолжал: — Рита ведет себя как собака. Она вся взбудораженная. Как бывает заметно, что у нее язык дрожит. Как будто она все время немножко запыхавшись. Потом, как она постоянно крутит задом. Как будто хвостом виляет. Крутит задом, как собака.
— Не крутит она задом!
Он отер пот с губы.
— На самом деле ты права. Не крутит. Крутить задом она перестала. Раньше крутила, а теперь перестала. Я ее об этом спрошу — заставлю ее повилять задом для тебя. И ты поймешь, что она похожа на собаку. Клянусь.
— Ой, Кит, ну почему я некрасивая?
А она так редко звала его по имени… А что можно было сказать в ответ на этот ужасный вопрос? Что можно было сделать? Только одно: шагнуть вперед, вступить, обнять ее, погладить по волосам.
— Почему я некрасивая? — У нее опять сделался этот голос, ходящий кругами. — Шехерезада красивая. Рита красивая. Даже Глория красивая, когда улыбается. Все красивые. Почему я некрасивая…
«Ты будешь красивой», — повторял он. И они легли вместе, потом она заснула. И он тоже поэкспериментировал с этим: сиеста, отдых, сон, визит к безумию при свете белого дня… Когда Лили проснулась, он внимательно наблюдал, болтал с ней, пока она мылась и одевалась; еще он терпеливо рассказывал ей, какой симпатичной считает ее Кенрик.
— Хорошенькая, загорелая, — говорил он Лили, когда в половине шестого они спускались по каменным ступенькам. — Еще ты похудела. Так он сказал. И глаза у тебя сияют.
— М-м. Извини. Просто я ожидала увидеть собаку.
— Это ты извини. Я правда не знал, что так получится с этой собакой. Значит, по твоим понятиям, Собаку надо называть Лисой.
— Она похожа на лису.
— Ага, только теперь уже поздно. — Кроме того, Рита не вела себя как лиса. Рита была лучшим другом человека — утверждение безошибочное, хоть и неоднозначное. — Значит, быть ей Собакой.
— А Пэнси тоже так разговаривала? Это у нее никогда не было волос на лобке?
— Нет. Но акцент у нее как у Риты. Еще у нее смешно выходило с этими «мене». Передай мене ночнушку. Мене есть охота. Это мило. Мне нравится, как они разговаривают.
— Да вы же все наполовину из этих краев… Заметно, что Кенрик не очень-то доволен, — сказала Лили, когда они вышли во двор, — но по-прежнему непонятно, почему нельзя.
— Нельзя? А, да. Верно, непонятно. Но все равно как-то удивительно, правда? Я ему много раз говорил. Много раз.
— Ты ему это в голову вдалбливал.
— Я ему это в голову вдалбливал. Причем ему ведь прекрасно известно, что нельзя. А он — что он делает в первую же ночь, в самую же первую ночь?
— Берет и ебется с Собакой.
— Вот именно.
— А именно этого делать как раз и нельзя.
* * *
Еда была сервирована на буфете, и молодые перемещались вдоль него: нарезка, салаты из шпината, картофеля и бобов, сближения, возможности, запахи тела, руки, волосы, зад. За столом различные фигуры, одна за другой, оседали на места. И было совершенно ясно, что граница будет перейдена — Кенрик со своими свинцовыми веками и Рита со своей принужденной живостью уже гарантировали, что это произойдет. Не столько съехавший жанр, сколько смена категории. Дети без сопровождения взрослых не допускаются — это будет фильм категории «только для взрослых». Всем уже было совершенно ясно, что граница будет перейдена.
Адриано повернулся к Уиттэкеру.
— Произнеси тост, друг мой! — воскликнул он.
Уиттэкер пожал плечами и сказал:
— За гетеросексуальность.
Итак, некоторое время девушки под присмотром Риты беседовали о том, сколько детей они надеются родить: самой Рите хотелось шестерых, Шехерезаде четверых, Глории троих, Лили двоих.
— Нет, — поправилась Рита. — Мене восемь хочется. Нет. Десять.
Все они как будто замолкли перед этим образом плодовитого материнства. Но тут Лили сказала: