147 
— И вы тут всю ночь просидели? — поежился Ять.
— А что ж делать. Гетману-то закон не писан — нагрянет с обыском, не посмотрит, что старуха… Одна надежда — сюда не полезут. Правда, у Свинецкого пистолет, но что мы с одним пистолетом… Я его давно знаю, по ссылке, — человек хороший, но везения не знает ни в чем.
— Вы его тоже знаете? Вот мир тесен…
— Не так мир тесен, как нас мало, — угрюмо улыбнулся Грэм.
Трубников молчал и с собачьей преданностью заглядывал в лицо то одному, то другому. Грэм прилепил свечу к ящику и присел на другой.
— Знаете, Грэм, — сказал Ять после первых жадных затяжек, — я историю выдумал. Как раз в вашем вкусе. Встречаются у моря пятеро друзей, которые прежде тут бывали, влюблялись, веселились — но после жизнь их раскидала. Скрывают друг от друга, зачем приехали, выдумывают дурацкие предлоги, — но потом выясняется, что они и сами не знают, зачем собрались. Так, внезапный толчок. Дальше не придумал. Как по-вашему, что дальше?
— Это может быть любопытно, — кивнул Грэм и ненадолго задумался. — Я думаю, что они — один человек, действие внутри человека.
— То есть?
— Меня всегда тянуло написать детектив, где бы все убили одного, потому что этот один стал им мешать. Но он не вне, а внутри героя. Допустим, вы встречаетесь с девушкой и вы влюблены, как только умеете быть влюблены. Само собою, от этой любви вы становитесь другим — добрей, умягченней, чище. Но прочие части вашей души остаются теми же: вы ходите на службу, бегаете к надоевшей любовнице, читаете газеты, играете в клубе, и все это разный вы — в разном кругу… Из этой пятерки, составляющей подлинный ваш облик, есть еще один, которого никто не знает, — это вы наедине с собой, и только вы повелеваете остальными. Теперь представьте: она разлюбила вас. Кому нужен этот чистый, этот глупый?! Он только тревожит остальных, и они замышляют убить его. И здесь, у моря, — он уже увлекся и импровизировал, глядя в темноту, не чувствуя, как окурок жжет ему пальцы, — здесь, у моря, где она когда-то бросила вас, вы убили его, вытравив из себя. Но убийцу тянет на место преступления, и они, все пятеро ваших «я», толкают вас приезжать сюда снова и снова — так бы я это развернул.
— А дальше?
— Ничего не надо. Стоят у моря, и каждый видит его не так, как другой. А вас, их сумму, дать в конце глазами девушки, хорошей девушки, спешащей мимо: она видит, как одинокий нервный человек, потирая лоб, стоит у моря и говорит сам с собою. Ей страшно, что он прыгнет сейчас. Она подходит. Ну, и дальнейшее — на воображение читателя.
— И убитый воскреснет?
— Может быть, и да, а может быть, родится другой, — твердо сказал Грэм, очень довольный собой. — Так — вам нравится? Вина не хотите?
— Так ведь чужое…
— Глупости, куда старухе столько вина. Мы в прошлую ночь вон тот ящик почти опорожнили, но одна бутылка еще есть.
— Не могу, — отказался Ять. — Я гость…
— Я тоже гость, но мы художники, — возразил Грэм. — Мы никогда не возьмем вещей или денег, но все вино мира принадлежит нам. — Он взял из дальнего ящика последнюю пыльную бутылку, ловко вышиб пробку и принялся жадно пить, запрокинув голову.
— Оставьте, товарищ, — робко попросил Трубников. — По-братски…
Грэм неодобрительно хмыкнул, но пару глотков непрошеному братцу оставил.
Старухино вино оказалось превосходно, еды она не предложила, и после третьей бутылки терпкого веселого напитка он-таки охмелел. Все события последних дней — встреча с Таней, эсер, арест, ходуны, татары, — смешались у него в голове. Ни одно из них — кроме, конечно, возвращения к Тане, на котором тоже с самого начала лежала печать странной обреченности, — больше не имело веса. Все это могло быть, могло не быть, а больше всего похоже было на тяжелый, отрывистый сон; и если сам он, опытный сновидец, мог так существовать весьма долго, — для страны, хотя бы и такой дикой, прелестной и печальной, как Крым, все это было куда как неблаготворно. Сказывались бессонные ночи, и Ять задремал, привалившись спиной к неподвижно сидящему Грэму. Когда он просыпался, ему казалось, в подвал набились какие-то новые люди, прячущиеся от очередной власти. Ять тряхнул головой, отгоняя морок. Голоса были прежние: властители опять спорили. Отчего русские так много спорят, и всегда в подвале? На воле, знать, времени не хватает, или слишком боятся попасть в подвал, тогда как в подвале бояться уже нечего… Кто-то тяжело, гулко — так, что слышно было в подвале, — колотил в дверь.
147 
